Ребята останавливались возле киосков-силков, отлавливающих голодных прохожих, и Женя, выскребая последнюю мелочь, заказывал:
– Горячих собачек.
И более всего похожая на бабу на чайнике продавщица в спрятанном под белым топорщащимся фартуке тулупе, золотозубо улыбалась и выдавала им пару дымящихся на подмороженном воздухе хот-догов, на которые Маша в прошлой жизни не стала бы даже смотреть, – а теперь за компанию уплетала за милую душу.
Они брели наугад, не задумываясь. Но оказались вновь там же: напротив красностенных белоколонных зданий мэрии. Обронзовевший князь Юрий, простиравший над городом свою долгую руку, за целых три месяца так и не сдвинулся ни на миллиметр со своего постамента. Маша помахала ему ладошкой, как старому знакомому.
– А я знаю, сколько ему лет и кто скульптор, – похвасталась она, не уточняя, правда, имени своего информатора.
Женя с интересом посмотрел на свою спутницу.
– В тысяча девятьсот двенадцатом году его поставил здесь скульптор Клодт. Автор четырех коней на Аничковом мосту в Петербурге.
Теперь Женя смотрел с еще большим любопытством:
– Кто тебя этой ахинеи научил? В девятьсот двенадцатом? Клодт? Петр Карлович? Да он умер в шестидесятых годах девятнадцатого века. Вот квадрига – колесница, запряженная четверкой коней, на Большом театре – это действительно его. Уж про скульпторов можешь мне сказки не рассказывать. А Долгорукого к восьмисотлетию Москвы только заложили, значит, получается тысяча девятьсот сорок седьмой, а открыли еще через шесть лет. И скульптор, конечно, не Клодт, его уже восемьдесят лет как в живых не было, а Орлов с компанией.
– Это правда? – и Маша, к полному и окончательному удивлению Жени, расхохоталась на месте. – Нет, ничего, не обращай внимания. Это я так, о своем, о девичьем.
Маша не успевала за своим другом. Женька летел вперед в этой удивительной паре и недоумевал, когда чувства Маши отставали от его рвущихся через край эмоций. Максималист по жизни, он тем более абсолютизировал и свою любовь. С девизом «Всё или ничего» Женя вечно шел, когда надо и не надо, до конца, ограничиваясь лишь своими собственными представлениями о дозволенном, и Маша не всегда могла угадать, где проходит его личный рубеж. Он порой пугал ее своими неожиданными выходками. То, подхватив ее на руки на платформе метро, Женька со словами «Господа, пропустите гражданина с ребенком» вносил ее в вагон. Потом на потолке арки, в которой у Маши происходила ежеутренняя встреча с Ингой, на недосягаемой высоте появилась граффити: икона Девы-Марии без младенца. Черные волосы Богоматери не помещались под платком и вырывались даже за пределы нарисованного оклада. «Фреску» первой заметила Инга и прыснула со смеха, глядя на смутившуюся подругу. Правда, кощунственное изображение просуществовало недолго – оно исчезло под малярным валиком дворника-таджика, и лишь грязно-белое пятно напоминало о невосполнимой для мирового искусства потере. В другой раз в полдвенадцатого вечера он вызывал ее звонком из телефонной будки возле ее дома. И когда она, перепуганная нежданным поздним визитом, вылетала на улицу, встречал ее букетом дышащих летом цветов. И сколько она ни выпытывала, что стряслось и в чем тайный смысл подарка, Маша не могла добиться ничего, кроме уверения Женьки, что он соскучился. А потом они застревали между этажами в лифте, где можно было целоваться, не опасаясь нарваться на знакомых, оставляя всему подъезду второй, так удачно запроектированный неизвестным дальновидным архитектором. И лишь в стенах школы Женя не пытался афишировать их отношения. Это Маша уже поняла, и здесь она была спокойна. Главное было избежать разборок между мальчишками. В остальном Женя ее подвести не мог.