Адам сдвинул оба их стула; они сидели за столиком, пили горячий чай и слушали джаз-оркестр, игравший «Упакуй свои беды».
— «…в мешок вещевой, улыбнись, засмеись, засмеись!» — орала компания молодежи непризывного возраста, сидевшая за столиком рядом с оркестром. Они кричали кто во что горазд, оглушительно, истерически хохотали, якобы вне себя от веселья, и под скатертью передавали друг другу плоские бутылки с чистым спиртом (в этом западном городе, основанном и построенном разгульными, пьяными горняками, не разрешалось открыто потреблять алкоголь), подливали спирту в стаканы с имбирным пивом и распевали «Путь далекий до Типперери». Когда «Типперери» сменила «Мадлон», Адам сказал: «Пошли танцевать». Заведение это было дешевое, тесное, душное, насквозь прокуренное, но ничего лучшего в городе не было. Музыку здесь играли веселую, и вообще, подумала Миранда, жизнь у нас такая сумасшедшая, что это не имеет никакого значения. Это все, что есть у нас с Адамом, и больше нам не дано, так уж сложилась наша жизнь. Ей хотелось сказать: «Адам, очнитесь от своих снов, послушайте, что я вам говорю. У меня ломит грудь, голову, сердце, и эта боль — она настоящая. У меня все болит, а вас подстерегает такая опасность, что я думать об этом не могу, так почему же мы не можем спасти друг друга?» Когда ее рука крепче сжала его плечо, он тут же крепче обнял ее за талию и так и оставил руку. Они танцевали молча, но то и дело улыбались друг другу странными, каждый раз меняющимися улыбками, будто обретя какой-то новый язык. Наклонив лицо к плечу Адама, Миранда увидела темнолицую молодую пару за угловым столиком, — они сидели, обняв друг друга за талию, сблизив головы, устремив глаза на что-то, маячившее перед ними в пространстве и видное только им двоим. Правая рука девушки лежала на столе, он накрыл ее руку своей; лицо девушки застилали слезы. Время от времени он брал ее руку и целовал и, снова опустив, не снимал своей, и глаза у нее снова затуманивались. Это не было нескромностью с их стороны, они просто забыли, где находятся, а может, им некуда было больше пойти. Они не говорили ни слова, и эта маленькая пантомима повторялась раз за разом, точно короткий печальный фильм. Миранда позавидовала им. Позавидовала девушке. Та по крайней мере может плакать, если от этого ей чуть легче, и ему даже не надо спрашивать: «Что с тобой? Скажи мне». Перед ними стояли чашки с кофе, и спустя долгое время — Миранда и Адам успели два раза потанцевать и снова сели за столик, — когда кофе совсем остыл, они вдруг выпили его, потом опять обнялись, не проговорив ни слова, не обменявшись почти ни единым взглядом. Что-то у них было решено, решено твердо. Как завидно, как завидно, что эти двое могут вот так молча сидеть рядом, и выражение лица у них одинаковое, когда они смотрят в ад, уготованный им обоим, и неважно, какой это ад, он принадлежит им двоим, и сейчас они вместе.