Думаю, мама догадывалась о том, как я провожу время: находила иногда разбросанные по полу детали конструктора, машинки, оставленные мной в спешке посреди комнаты, Бэтмена на шарнирах, примостившегося неподалеку от инструмента. Но никогда меня за это не ругала и вообще никак не показывала, что я разоблачен. Только просила сыграть для нее то, что я разучил за вечер. Если выходило сносно, меня оставляли в покое. Если же нет, она склонялась вместе со мной над нотами и терпеливо поправляла, пока у меня не начинало получаться.
Потом я поступил в консерваторию. Не потому, что очень хотел, а потому, что к определенному возрасту ничего другого толком не умел делать. Несколько раз, уже в выпускном классе, готовясь к вступительным экзаменам и шлифуя программу по специальности, я пытался бунтовать, говорил, что не хочу там учиться. Тогда мама резонно спрашивала: «А где хочешь?» Ответа у меня не было. Вот так и получилось, что однажды я стал пианистом.
Сколько мне здесь лежать, пока не понятно. Сломаны несколько ребер, ушиб легкого и поврежден плечевой сустав. Я, видимо, неудачно увернулся, машина наехала на левое плечо. Именно это обеспокоило врачей больше всего. Операцию сделали на следующий день, теперь надо ждать.
Самое опасное, что рука может так и остаться обездвиженной. Может нарушиться мелкая моторика. То есть, проще говоря, вместо левой руки будет этакая костяная лапа, которая шевелит пальцами с той же скоростью, с какой рак передвигает клешнями. А возможно, мне повезет.
Но пока никто ничего не может сказать, а я — под строгим врачебным наблюдением. И ничего, кроме боли, не чувствую. О том, чтобы пошевелить пальцами, могу только мечтать.
В детстве я довольно часто думал, что неплохо было бы сломать руку. Бесконечные разговоры о том, что надо беречь пальцы, кисти, локти, доведут кого угодно. Здоровье, конечно, важная вещь, но когда тебе напоминают об этом со всех сторон, начинаешь звереть. Я слышал это от родителей, от педагогов, даже от друзей. Мне казалось, занятия музыкой накладывают отпечаток на облик, манеру поведения и даже образ мыслей. И как же хотелось, хотя бы ненадолго, оказаться оторванным от инструмента, посмотреть на себя со стороны, понять, много ли я теряю. Но мне не везло — я ничего не ломал. Или везло: зависит от точки зрения.
Более того, в один прекрасный день мама добилась, чтобы меня перевели в школу при консерватории. Вскоре я перестал сравнивать себя с другими школьниками — сравнивать было не с кем, теперь у меня в классе все были такие.
Если внимательно посмотреть на то, каким я был в детстве, может возникнуть вопрос, как я вообще умудрился закончить школу, да еще потом и консерваторию. Я сам себя раньше спрашивал. Дело в том, что у меня действительно получалось играть. Мне это давалось довольно легко и казалось, что так и должно быть и нет здесь ничего особенного. Если что-то поначалу дается без особых усилий, кажется, и стараться незачем. Вот мне и казалось. Я думал, что все в жизни будет происходить так же легко. Только теперь я знаю, что если у тебя по-настоящему получается делать какое-то одно дело, то в большинстве остальных вопросов ты, как правило, полный профан.