Но тополь все понял и, наклонясь через окно, уронил несколько листочков прямо мне под ноги. Я встал на колени и долго рассматривал их...
Я услышал музыку. На дворе наигрывала гитара. Послышался далекий шум машин на улице и позвякивание трамваев на повороте.
Но это были не те испуганные звуки и голоса, о которых я рассказывал в начале, а голоса моего двора, моего мира. "Ма-а-ма, ма-ам-а-а, кинь мне мяч", - кричал соседский ребенок. Это были знакомые голоса предвечерних часов, когда я начинал работу над этой книгой, когда у меня зрело безумное намерение прийти сюда и увидеть все своими глазами. Я слышал голоса, но не смел представить себе, что меня уже избавили от мертвого мира и вернули обратно домой. И все-таки я был благодарен и голосам, и этому настойчивому ребенку, ведь они доказывали, что жизнь продолжается. Жизнь идет, и ее выдумал не я, это не было моей спасительной выдумкой длинными днями в окружении смерти. Жизнь существовала на самом деле и продолжалась в моем мире, на этом дворе. Тополь как зеленая антенна ловил и передавал мне далекие ободрительные послания.
Я не буду так же долго рассказывать об остальных днях и вечерах моего вынужденного присутствия в этом доме. Но я уже мог работать, мог с большей смелостью в сердце спускаться по гулким до ужаса лестницам, разбивать разъеденные временем двери. За мной оставались нелепо торчать секретные замки с защелками, намертво прикушенными зубами ржавчины. Я уже мог терпеливо разговаривать с потревоженными призраками. А вечером, возвратясь в свою комнату, я находил утешение в тополе, в его ветви выплакивал свою муку и страх. Он дарил мне простые чудеса жизни, мимо которых мы небрежно проходим в нашем мире. Но он дарил мне и необыкновенные чудеса, что не выглядели бы такими необыкновенными, если бы мы догадывались их выпросить.
Иногда в этом вечном безсезоньи двора мне случалось по весенней белизне и, пробудившись, я заставал комнату полной нежного белого тополиного пуха, как в мае того мира, где чередование месяцев имело смысл. Пух был и моим снегом, моей зимой. Я получал и осень: маленькие пожелтевшие листья летели из окна мне на стол и тогда лирическая и беспричинная грусть по далекой осени служила лекарством от грусти, родящейся по тысяче причин и вздыхающей в темных углах дома.
Жарким летом я радовался зеленой тени, зеленый ветер тополя обдувал мне лоб, вспотевший от предсмертного жара того страшного лета, о котором я рассказывал.
Наступил день предательства. Я собрал исписанные бумаги и все свои скромные пожитки, вышел на двор через разбитую дверь, преодолев страх от строгого запрещения и неизвестных последствий моего нарушения. Я вылил в корни тополя последние запасы воды и больше ничего не мог сделать.