Личностная неоднозначность человека — новое явление для китайской литературы, всегда предпочитавшей четкую однослойность социального и психологического облика художественного героя. В прозе же Ван Мэна мы постоянно сталкиваемся с бинарностью в разных формах — бинарностью хронологической, социальной, психологической. Периоды (прошлое — настоящее), социальные маски и внутренние структуры личности находятся в сложных отношениях друг с другом, взаимодополняя друг друга или конфликтуя одна с другой и тем самым создавая единство образа. Художественный образ героя складывается как итог этой непримиримой борьбы. Писатель дает некий «конфликт неосуществленности»: в противоречиях между реальным обликом человека, таким, каким его сформировала жизнь, и его нереализованными в силу исторических обстоятельств потенциями рождается некая третья реальность, пытающаяся примирить, далеко не всегда успешно, конфликтующие стороны. Подобное содержание художественного конфликта полно трагического мироощущения, мы слышим реквием, посвященный памяти тех, кто не смог вырваться из трагедии и хотя не расстался с жизнью, но слишком дорого заплатил за нее — душевным надломом, опустошенностью. Но и здесь Ван Мэн диалектичен: реквием в то же время звучит как гимн тем, кто нашел в себе силы для духовного и душевного возрождения.
Человек и море — конфликтующие стороны в рассказе «Грезы о море». Море выступает в рассказе не столько как природная стихия, как овеществленная форма грезы, а как иная ипостась главного героя Мяо Кэяня: он молодой, свободный, как вольная стихия, разрывающий путы инерции, выплескивающийся за горизонты реальности. Вечный непокой моря, его безграничность, движение, устремленность в неохватные взглядом дали созвучны тому Мяо Кэяню, каким он был в юности, но тягостны, невыносимы для сегодняшнего, надломленного, трагически осознавшего: «Поздно! Лучшие дни миновали. Какая там любовь к морю… когда тебя бросили в камеру, захлопнули железную дверь и лишь раз в шесть дней, вынося парашу, ты мог видеть синее небо…» Осознав свою «неосуществленности». Мяо Кэянь уповает лишь на то, что молодое поколение все-таки сумеет самореализоваться. На внутреннем уровне — в душе — конфликт разрешен, но фабульное действие, отражающее неумолимое течение жизни, не дает осуществиться идиллической гармонии слияния героя с морем-грезой, и он до срока уезжает, навсегда распростившись со своей мечтой.
В повести «Чалый» герой поставлен в такие социально-психологические условия, которые как бы отчуждают в нем все человеческое, он конфликтует с «инобытием», отторгающим человека от самого себя; развязка повести — возвращение героя к самому себе, осознание себя человеком. Поднявшись в горы, Цао Цяньли уходит от тревожной действительности, от «культурной революции» и, сбросив путы постоянного самоконтроля, к которому вынуждала человека политическая ситуация в стране, познает «счастье быть человеком». И это лейтмотив всего творчества Ван Мэна. В простеньком сюжете рассказа «Весенние голоса» — поездка сына к отцу в провинцию — встает картина пробуждения души. Быть человеком, по Ван Мэну, означает иметь живую душу, созвучную с окружающим миром. Возвращение любви, обогащающей жизнь, показано в «Весеннем вечере». Гармоническое единение с природой восстанавливает утраченный душевный покой героя (повесть «Гладь озера»). Иногда к этой мысли о гармонии единства, об «осуществленности» ведут рассуждения «от противного», как в маленькой притче «Пурпурная шелковая кофта из деревянного сундучка», «героиня» которой, кофта, купленная в 1957 г., в канун «борьбы с правыми элементами», весь свой век пролежала в сундучке, ибо время требовало иных одежд, и, таким образом, прекрасная вещь не смогла выполнить своего предназначения.