Опять же талия. Анюта затягивается так, что ни охнуть, ни вздохнуть, а Глафире незачем — она всегда тоньше зашнурованной Анюты на полтора вершка.
И рост у нее счастливый — крошка, малютка, которую всякий может взять на руки, как дитя — коли позволит. Глядишь — и хочется собой всю ее окутать, и такая нежность в душе просыпается — спасу нет…
И обаяние. Войдет бесшумно, потупив глаза, вдруг вскинет их, улыбнется — словно б несмело, нерешительно, слова не вымолвит — а все уж покорены.
Не раз и не два задавал себе Санька вопрос — для кого же блюдет себя Глафира? Не может быть, чтобы никто не пал на сердце. Ведь и в танце вольностей не допускает! Касается кавалерской руки кончиками пальцев — если вообще касается. Саньке несколько раз выпало такое счастье — подавал ей руку, когда она в роли Венеры, вся в розовых гирляндах, сходила с глуара в балете «Парисов суд». Глуар, он же «машина Славы», под сладостную музыку опускался сверху, и Глафира стояла в нем, не держась, соблюдая правильную позицию рук и улыбаясь так, как пристало богине.
А так танцует, что прославленным итальянкам есть чему поучиться. Антраша бьет чистенько, вертится ровненько, ручки округляет приятнейшим образом, прыгает без стука, в каждом повороте головки — чувство, в каждом положении пальчиков — смысл.
И ножки… крохотные ловкие в тоненьких чулочках, в туфельках — таких, что целиком встанут на мужскую ладонь, от носка до каблучка и четырех вершков не наберется…
Все в ней было изумительно!
Любил Санька Глафиру чуть ли не с детства — он еще в Танцевальной школе учился и амурчиков на сцене Эрмитажного театра изображал, а она уже плясала в старом, но вечном балете «Забавы о Святках» русскую, а в «Новых аргонавтах» — одну из тройки прекрасных гречанок, и сама государыня присылала ей перстень и браслет.
И ничего с собой не мог поделать дансер Румянцев. Анюте потому и удалось его соблазнить, что до девятнадцати лет с Глафиры глаз не сводил, все на что-то надеялся, а потом просто стыдно перед товарищами стало за мужскую девственность.
Теперь уж в театре знали, что у него с Анютой случились амуры. Но театральные девки могут из-за роли подраться хуже базарных баб, а когда речь о том, как богатого покровителя вокруг пальца обвести, — вмиг объединяются. Опять же — начало их романа как-то оказалось на виду, а продолжение — нет, оба были осторожны.
Санька вдруг обнаружил себя стоящим под Глафириными окнами. Именно стоявшим, хотя следовало бежать, нестись стрелой. Вечером-то представление, а дансер, утирающий сопли, — зрелище преотвратное. Да и что толку стоять? Она там спит в уютной постельке — да и одна ли? Может, сейчас отворится дверь, и любовник более удачливый, чем фигурант Румянцев, спустится с крыльца, кутаясь в шубу или длинную епанчу гвардейского офицера… узнать бы наконец правду, угомониться и поставить на этой несуразной любви крест! Но сперва — узнать правду…