В сенях странный дворник отряхнулся, выбрался из тулупа, отцепил фальшивую бороду, но валенки стягивать не стал — так и вошел в комнату, где в столь ранний час уже все было готово к чаепитию.
Избавленный от верхней одежды и щетины, он оказался молодым человеком приятной наружности, но уж больно щупленьким, совсем невесомым.
— Здорово, Дальновид, — приветствовал его товарищ, сидевший на скамеечке перед печкой в теплом шлафроке и ночном колпаке. — Что, есть добыча?
— Нет, все тихо, — доложил Дальновид. — Ночевала она дома, и ты заметь — уже с неделю не уезжала. Сдается, мы сами себе морочим голову, брат Выспрепар, и сей роман нам примерещился. Ухтомский, похоже, ни при чем, а жаль. Надобно ли и дальше тратить время на эту дансерку?
— Пусть Световид решает, — сказал на это Выспрепар. — Это он разведал. Может статься, ошибся. А коли не ошибся и она ведет столь опасную для себя игру — а там речь, сдается, об очень больших деньгах, — то лучше бы во всем убедиться досконально. До чего ж театральные девки хитры… Садись, кушай фрыштик.
А сам продолжал подкармливать огонь щепочками и берестой.
— Один чай? Более согреться нечем? — Дальновид уселся и разломил большой калач с намерением помазать его плотную мякоть чухонским маслом. — Да! Слушай! Кое-кого я все же у того крылечка видел.
— И кого же?
— Дансера, как бишь его… Или фигуранта? Такой долговязый, с перебитым носом…
— Дансер с перебитым носом? Да что ты врешь!
— Вот те крест! Что я, перебитых носов не видывал? Совсем еще сопляк, ростом с коломенскую версту…
— А, знаю. Это Румянцев — тот, помнишь? Мироброд показывал — помнишь того долговязого, что в «Семире» на пол шлепнулся?
— Он? — удивился Дальновид. — Сей может знать нечто важное. Так вот — прибежал невесть откуда в одних туфлях и встал под ее окошком на часы. Стоял, глядел, потом удрал.
— Может, все-таки любовник? — предположил Выспрепар.
— Этого еще недоставало! Оно было бы пикантно… Только сдается — нет. Обожатель. Она осторожна.
— Для театральной-то девки — немыслимо осторожна. Да нас, сильфов, не проведешь! Стой, стой! Ты мне все бумаги замаслишь!
Стопка аккуратно переписанных листов лежала в опасной близости к плошке с чухонским маслом. Там же имелись два раскрытых лексикона, две чернильницы, линейка с карандашом, несколько черненьких томиков с узорными обрезами.
— А вот что, Выспрепарище, — сказал Дальновид, отодвигая плошку. — Может статься, этот, с перебитым носищем, как раз теперь нам и нужен. Он-то постоянно в театре, от нее поблизости, он мог до того докопаться, что нам и не снилось. Не напрасно же прискакал под окошко чуть не среди ночи. Что-то чаял увидеть.