Так вот, — подходили рабочие друг за дружкой к окошку, расписывались в ведомости, а чаще просто ставили крест, за неграмотностью, и отходили. По-разному отходили. Одни — молча, только сверкнув гневными глазами; другие — глухо бормоча проклятия; третьи — ругаясь вслух.
Протолкалась к окошку женщина с ребенком на руках. Она пересчитала полученные деньги, расписалась, но не отошла, а закричала возмущенно:
— Да за что ж вы с меня три-то рубля вычли? Чем же мне ребятишек кормить? Душить их, что ль?.. Подавиться бы вам моими грошами!
Я попыталась ее успокоить и стала расспрашивать, что же ей плохого причинили.
Она приблизила ко мне изможденное, худое лицо и с вызовом выкрикнула:
— Ишь ты! Что причинили, спрашивает! Люди, да хоть вы-то ей скажите, коль не знает!
Возбужденный шум поднялся возле кассы:
— Штрафами начисто заморили…
— С голодухи помираем!
Подходит к окошку следующий, уныло перебирает смятые бумажки и медяки и спрашивает шепотом:
— Тут и все?..
— Все, — холодно отрезает кассир. — Штраф с тебя удержали.
И снова всколыхнулся шум:
— Всю кровь нашу выпила Протопопиха со своим сыном!
— Будь она проклята!
Я стояла и чувствовала, как все лицо мое заливает краска стыда и губы начинают дрожать. Что же это такое? Ведь мать меня столько уверяла: «Все, что у нас есть, мной и отцом честным трудом заработано». Так вот он — «честный труд»…
А к окошку подходили все новые и новые люди. И этим мгновенным драмам, что разыгрывались тут, у засаленного подоконника, казалось, не будет конца.
Кивнув в сторону рабочих, кассир проговорил с обиженным лицом:
— И каждый раз так-то вот. Вон какой балаган устроили! Ну, кто там следующий, подходи!
И снова повторилось то же. Темный от въевшейся в кожу угольной пыли рабочий дрожащими пальцами пересчитал деньги и спросил:
— Пошто мало?
— Мало! — передразнил его кассир. — Работай лучше, будет больше!
Эти слова вызвали новый приступ ярости у рабочих. Я видела, как сжимаются их кулаки и горят ненавистью глубоко запавшие глаза. Вдруг возникло в душе такое ощущение, что их чувства передались мне. Не помня себя от бешенства, я вскочила и закричала на кассира:
— Вы не смеете, не смеете так делать! Я запрещаю вам! Я сообщу маме!
Кассир ничего не ответил и только когда возле окошка не осталось никого, многозначительно покачал головой.
— Зря вы, барышня, голосочек-то свой надрываете. Зря. Маменьке вы, конечно, доложúте, что тут видели да слышали. А только она не хуже нас с вами обо всем знает. Так-то вот.
Для меня его слова были страшным открытием: «Как — знает? Неужели знает? Знает и — ничего?.. Все остается как было?..» Всеми силами души стремилась я уверить себя, что это не так, что это ошибка. Ведь я все-таки была дочерью Протопоповых. Но жажда правды и справедливости оказалась сильней и крови, и воспитания. Тем более, что назавтра я смогла, сама увидеть, как добываются протопоповские деньги.