Это было время смеха, быстро перешедшего в стоны, время прикосновений преходящий в обжигающие поцелуи, когда он снова склонился над ней, когда между ними не осталось преград. Время движения и время покоя. Они не думали, они действовали. Парень и девушка давно тянувшееся друг к дугу, в этот миг стали чем-то целым, чем-то значимым друг для друга.
Настя тоненько вскрикнула, отзываясь на его движение, на малейшее изменение ритма, на каждый задержанный вдох. Все было так стремительно, что ему казалось он не в состоянии прочувствовать каждую секунду, каждый миг, который хочется задержать, продлить чувство похожее на исступление. Но это, наверное, было невозможно. Не сейчас, в самый первый, самый сладкий раз.
Ногти впились ему в спину, и удовольствие зародившееся в ее теле, ударило по нему, и прокатившись от макушки до пяток, стирая мысли, оставляя лишь чистое ощущение пустоты и покоя.
Лиса сдержала обещание, жалеть ему не пришлось. Ни сейчас, ни потом, когда белье вернулось на узкую односпальную кровать, когда упавшая, но не разбившаяся лампа, снова заняла место на столе, отбрасывая тусклый свет на часть комнаты. Настя в черной рубашке сидела на скомканном одеяле и водила пальцем по его спине. Легкое, как перышко касание, вдоль одного рубца к другому. Пальцы задели край казавшейся грубой повязки. Злость, клокотавшая в нем, исчезла, и пришло понимание. Его никто не собирался казнить, пусть исход выглядел неотвратимым. Никто не придет и не заставит отдать силу. Он должен будет сделать это сам. У него есть время, не так много, но есть. Он выпутается, должен. Во всяком случае, попытается.
Он рассмеялся, представляя сколько псионников до него рассуждали так же, и закончили свои дни под капельницей, не узнавая ни родных, ни друзей, ни себя.
— Чего смешного? — спросила Настя.
— Ничего, — он перевернулся на спину и взял ее лицо в ладони, — Ничего, о чем стоило бы говорить.
— Почему? — она улыбнулась, — Я хочу поговорить. Расскажешь откуда у тебя эти шрамы?
— Легко, — он притянул ее к себе и поцеловал, — Откровенность за откровенность, замысел Лисицыных в обмен на историю шрамов, годится?
Девушка чуть напряглась, отстраняясь.
— Максим, — она закусила губу, — Я не могу. Я вышла из игры, но Калес — моя семья. А семью не предают.
Он смотрел в умоляющие карие глаза, чувствуя, как где-то в груди зарождается холод. Он вспомнил, где слышал это слова раньше.