— Еще изобьют, пожалуй, на улице, — сказала Фимочка.
— Если еще так протянется немного, придется закрывать заведение. Вы не поверите, за месяц всего два платья заказано. Да я и не осуждаю… До нарядов ли теперь? Но и нам кормить зря такую ораву мастериц трудно. Каждый день мастерские банкротятся… И дерзки все стали! Ведь и у них тоже митинг был. Как же? Мои две бегали… Это лучшие закройщицы-то! Но я молчу перед ними. Что будешь делать?
Марья плакала на кухне и вся тряслась от страха.
— Ну, чего ревешь, глупая? — успокаивала ее Катерина Федоровна. — Кто тебя силой смеет снять с места?
— А вот спросите, кто? — И Марья озлобленно ткнула пальцем в дипломатично молчавшую няньку. — Она вам скажет кто… Просилась вчера у вас к дочери, а заместо того на митинок помчалась…
— Куда?..
— На митинок… знамо… куда прислугу скликали…
— Няня… Зачем же вы меня обманули?..
Нянька молчала, опустив хитрые глаза.
Катерина Федоровна совсем расстроилась.
— Нет, отчего же? Мне это нравится! Это прекрасно! — возражал ей муж. — Не понимаю, что тут для тебя обидного?
— А для тебя что здесь прекрасного, я еще меньше понимаю! — крикнула она. — Кончится тем, что нянька сбежит, а я останусь с двумя ребятами на руках!
— Никуда она не сбежит. А только прибавки потребует. Она умная баба… Это только такая деревня, как Марья, своих интересов не понимает…
— Ну да! Еще бы!.. У тебя всегда чужие правы!
Когда же она узнала, что у Засецкой после митинга сбежала горничная и что обворожительная Ольга Григорьевна, сама никогда не обувавшая чулок, вытирает теперь пыль с статуэток саксонского фарфора в своем будуаре, она совсем пала духом. А Тобольцев хохотал.
Нянька, конечно, потребовала прибавки и отказалась от стирки. Марья же боялась ходить в мясную… «Потому, бают, забастовщицы стерегут нашу сестру. Кто не с ними, того бьют…» И она заливалась слезами…
В деревне ей делать нечего: ни надела, ни избы. Она вдова, у нее девчонка на руках. «Нянька на улице своими глазами видела, как забастовщицы отняли провизию у одной кухарки. А в соседнем доме пришли прямо к плите и стали горшки со щами бить… Дворник их избил… Они его…» Соне пришлось самой ходить в мясную.
В субботу колокола звонили ко всенощной, и в этом звоне, под гипнозом темных и зловещих слухов, всем чудилось что-то жуткое… Слова «черная сотня» кошмаром нависли над жизнью мирного обывателя, произносились шепотом и с оглядкой. Страх чего-то неопределенного рос с каждой минутой, психической заразой охватывал все души.
У Тобольцева и Засецкой были новые заботы. Средства столовых иссякли, и вся щедрость Анны Порфирьевны была бессильна предотвратить голодовку… «Неужели сдадутся?..» — волновались на квартире у Майской.