Нам говорили и про более невероятные вещи, но Баррелий не доверял откровенным домыслам. Все, что ему надо было знать, он выведал. Правда, все его попытки разузнать о главаре островитян закончились ничем. Опрошенные беженцы не слышали о громадном канафирце в «демонических» доспехах и с посохом. Впрочем, это не заставило ван Бьера изменить свои планы. И он был полон решимости если не отыскать в городе Чернее Ночи, то на худой конец напасть на его след.
– Приди мы сюда позавчера, я бы, конечно, повременил лезть в пекло, – ответил кригариец на мой испуганный вопрос, а не слишком ли опасно соваться туда, откуда все здравомыслящие люди в панике убегают. – Но сегодня в Кернфорте уже не так жарко, как в первый день погромов. И если мы не полезем на рожон, для нас там будет немногим опаснее, чем на дорогах, вдоль которых расклеены листовки с твоим описанием.
– Почему ты в этом так уверен? – усомнился я, глядя на бредущих мимо нас, избитых плачущих беженцев.
– Разграбь ты, парень, в своей жизни столько городов, сколько я, ты бы тоже знал, что творится сейчас за теми стенами, – ответил Баррелий. Судя по его тону, он не гордился тем, в чем признался. Но меня уже не удивляло то, что в прошлом у него хватало не только ратной славы, но и грязи.
– Не верю, что ты тоже избивал беженцев и отбирал у них последние вещи, – помотал я головой, провожая взглядом бредущую мимо нас, сгорбленную трясущуюся старуху с расквашенным носом. Не обращая ни на кого внимания, она разговаривала сама с собой и даже не пыталась утереть запекшуюся у нее лице кровь.
– Верь или не верь – как тебе угодно, – проворчал кригариец. – На самом деле я творил вещи и похуже. Особенно когда был молод и глуп. Не могу сказать, что с тех пор я сильно поумнел. Но что стал добрее – это точно…
При мысли о том, что нам с монахом опять придется сунуться в пекло – на сей раз уже добровольно, – меня бросало то в жар, то в холод. Я одновременно и дрожал, и потел, что вряд ли являлось хорошим признаком. Вдобавок от волнения меня прохватил понос, что было и вовсе хуже некуда. И я начал бегать в придорожные кусты так часто, что мне стало неловко перед кригарийцем, хотя он и не думал надо мной насмехаться.
Я пытался успокоить себя мыслью, что поход в Кернфорт для меня столь же важен, как и для Баррелия, ведь такова была последняя воля моего отца. Да, у нас с отцом складывались непростые взаимоотношения. Однако перед своей смертью он успел попросить у меня прощения за те обиды, какие мне нанес. И, кажется, я его все-таки простил. По крайней мере, хотелось так думать. А, значит, я не мог не уважить его предсмертную просьбу, верно?