Он даже не собирается подпускать тебя к туфлям — он дает это понять с самого начала. «Эти, — произносит он с сильным акцентом, — они мои. Как дети, si[30]? Ты их не трогаешь, ты сюда не влезаешь. Ты обращаешься с ними, как с маленькими детьми, которые очень больны. Ведешь себя тихо, ходишь мягко, чтобы их не разбудить».
Твоя работа состоит в том, чтобы стоять за конторкой. Ты звонишь клиентам и принимаешь заказы по телефону. Тебя часто посылают за туфлями куда-нибудь в город, как будто речь идет о необходимости доставить их в машине «скорой помощи», и ты сидишь за рулем кареты «скорой помощи» для туфель, чтобы спасти их, пока они не погибли от перелома каблуков или разошедшихся швов.
Синьор Инноценти ненавидит разошедшиеся швы. Перед тем как зашить их, он снова и снова рассматривает их с лупой. «Шестьдесят четыре шва на дюйм, — говорит Инноценти. — Сейчас никто не накладывает так много швов на дюйм». Ты там и сям пытаешься вставлять комментарии, хотя о туфлях тебе, очевидно, известно совсем немного, но что бы ты ни говорила, любые твои слова воспринимаются с презрительной гримасой. «Но „Маноло Бланикс“ хороши, верно?» — спрашиваешь ты, на что он заходится в приступе кашля чуть не до кровохарканья. «Ненавижу Маноло, — говорит он. — Он мясник. У него бойня, на которой делают туфли, которые я ненавижу. Не носи „Манолоз“. „Гуччи" носи, а „Манолоз“ никогда».
После этого ты практически перестаешь разговаривать. Ты не отвлекаешься от своей работы и только слушаешь, как Инноценти говорит, говорит и говорит. Он мог бы и мертвого заговорить. Он чинит всевозможные виды туфель. Войлочные, сапоги, сабо, балетки, кеды на тонкой подошве, эспадрильи, ботинки, полуботинки, сабо. Ты узнаешь о туфлях очень многое: после Великой французской революции каблуки почти исчезли, потому что популярная общественная мораль гласила, что все родились равными. Потом каблуки были заново открыты в конце 1810-х годов, когда новому высшему обществу Америки нужно было стать еще более «высшим».
Ты смотришь, как он работает над парой итальянских детских серебристых туфелек «Феррагамо» 1938 года — как он вдевает нитку в игольное ушко, как осматривает стертые каблуки — и думаешь о людях, что ходили в этих туфлях. О танцах, прогулках по залитым луной дорожкам, о том, как они бегали и останавливались. Это целая жизнь, вшитая в кожу, нитки и клей. А он — тот, кто заново осторожно латает эту жизнь. Ты наблюдала за ним, когда он чинил бессчетное количество туфель, и теперь ты думаешь, что, возможно, могла бы делать туфли сама.