Я спустился на первый этаж, позвонил из автомата своей последней издательнице, высокой молодой блондинке, которую я едва знал, и, памятуя о своей гениальности, предложил ей встретиться и поужинать с «модным автором». За эту (в сущности, ничтожную) публикацию мне как обычно не заплатили. Мне отказывали в деньгах под множеством предлогов. Здесь обещали твердо. И судьбе, ради того, чтобы не отступить от «безгонорарного принципа», на этот раз пришлось сделать так, что редактора, эту самую блондинку, просто уволили. Она, конечно, не догадывалась, но я был убежден, что в метафизическом смысле ее уволили из–за меня. Она согласилась поужинать со мной «на днях», и я воспринял это как компенсацию; мне — за потерянный гонорар, ей за потерянную работу.
(Забегая вперед, скажу, что с тех пор она не брала трубку, когда высвечивался мой номер.)
Потом я сел в автобус и открыл книгу, чувствуя, что со стороны, в черном пальто, перчатках, с белым воротником рубашки из–под черного свитера и черной книгой на коленях, могу походить на пастора. У меня с собой был Уильям Берроуз, и в автобусах я прикладывался к нему, как в былые времена к стеклянной фляжке из внутреннего кармана.
Возле парка я вышел. Голый, послеполуденный город. Январь. Движения почти не было, я шел, слыша каждый свой шаг.
Я сказал им, что больше не занимаюсь литературой, так как это занятие, вкупе с трезвостью, слишком портит характер. И они сникли. Одни, приняв за чистую монету, другие — за пошлое кокетство. Мои симпатии были на стороне первых, но я знал, что правы вторые. Потом я заставил себя отвлечься от воспоминаний о «литературном вечере». Но все не мог отделаться от мысли, как меня кинула сегодня эта зеленоглазая рыжая красавица. Боже мой! Я‑то думал, что от этого уже застрахован. Но, Боже мой, в кои веки я встретил именно такую!
Нужно испить эту чашу унижения. «Под Сталинградом был окончательно развеян миф о непобедимости немецко–фашистских…» Я еще помню эти клише! Я шел, развеянный как миф. Болезненно алчущий возрождения. Revival! Оскопленным Ураном я влекся вдоль пустой улицы, где по голым деревьям были развешаны рождественские гирлянды. Внутри меня бесновался министр пропаганды и гремели бравурные марши, крутились ролики официальной кинохроники и сходили с конвейера новенькие «Тигры». (У меня еще оставался шанс восстановить отношения в понедельник.) Но что толку? Я знал, что все они сгорят на Курской дуге.
То есть, как выражался наш замполит: «И там он нашел свой блицкриг!»
* * *
Я поехал пить чай в круглой башне кинотеатра. Там было кафе наверху, и оттуда я смотрел поверх своей чашки на лед, уже твердо ставший, заснеженные вершины гор на той стороне залива; на башенный кран неподалеку, опускавший какую–то железную конструкцию; на двух девушек, очень долго пивших за соседним столиком сидр из красивых маленьких бутылочек, на освещенную предвечерним солнцем улицу внизу, на изгиб вмерзшей в лед косы рядом с рыбным рынком, на черные деревья вдоль набережной. И допив чай, вышел со злым, надменным и радостным желанием взять и умереть. Просто от абсолютной безрадостности для меня всего этого.