– Корки, – упрашивала она, уповая на прежнюю дружбу, – Корки, милый, ради Бога скажи, как он там? Он болен? Он знает, что я здесь?
Однако на лице Коркорана лежала черная тень того места, где он побывал.
– Я предупреждал тебя, Джед, – отвечал он раздраженно. – Ты не послушалась. Вздумала упрямиться. – И уходил с видом оскорбленного достоинства.
Сэнди Лэнгборн тоже частенько туда заглядывал. Он делал это обычно после обеда, совершая вечернюю прогулку по палубам в поисках более занимательной компании, чем жена.
– Ты подлец, Сэнди, – прошептала Джед, когда он проходил мимо. – Болтаешь всякую чушь…
Лэнгборн остался совершенно безучастен к этому выпаду. Он слишком любовался собой и слишком скучал, чтобы обращать внимание на такие вещи.
И еще она знала, что Джонатана навещал Роупер, потому что он бывал необычно задумчив после таких посещений. Даже если бы она не видела, как он направляется в носовую часть, все равно могла бы догадаться по его виду, когда он возвращался. Как и Лэнгборн, он предпочитал ходить туда вечерами. Вначале прогуливался по палубе, болтал со шкипером или звонил кому-нибудь из брокеров, валютных дилеров или банкиров по всему миру: не слетать ли тебе к немцам, Билл? – швейцарцам, Джек? – иена, фунт, эскудо, резина из Малайзии, русские алмазы, канадское золото… И так – постепенно, задерживаясь то здесь, то там, он приближался, словно притягиваемый волшебным магнитом, к носовой части судна. И исчезал. И появлялся хмурый.
Но Джед понимала, что бесполезно умолять, плакать, рыдать, устраивать сцены. Потому что именно это могло сделать Роупера особенно опасным. Он расценил бы такое поведение как возмутительное посягательство на свое достоинство – какая-то баба пускает сопли у его ног.
Джед знала, во всяком случае думала, что Джонатан пытается делать сейчас то, что делал когда-то в Ирландии. Убивает себя собственной стойкостью.
Тут было все-таки лучше, чем в погребе Майстера, но и намного хуже. Тут не было бессмысленного хождения на ощупь вдоль черных стен, но только потому, что он был прикован к ним. О нем не забыли, его присутствие было заботой целого ряда внимательных людей. Но эти же люди затыкали ему рот замшей и заклеивали пластырем, и хотя предполагалось, что они снимут все это, в случае если он пожелает говорить, они наглядно показали ему, каковы будут последствия, если он не продумает своих слов. После этого он взял за правило не говорить даже «здрасте» или «привет». Он опасался, что, будучи человеком, склонным порой к доверительности, хотя бы к такой, какая требуется от гостиничного служащего, – он может уступить этой склонности, и его «здрасте» со временем перейдет в «я послал Руку номера контейнеров и название парохода» или что-нибудь другое в подобном духе.