Сашка нагнал, привычно провел цель с упреждением, зная, что скорее всего попал бы, сожалея, что стрелять нельзя: не проверишь, не докажешь.
Седой, поднявшийся раньше, отметив глухаря как нечто привычное, не проводив краем глаза полета, повторно прощупал цепкими глазами направление, подходы–отходы, ища несуразицы и надеясь, что если есть что–то на той стороне не от природы, а от человека, оно себя проявит — не может не проявить. Окунаясь мыслью за следующий лесной гребень и следующую ложбину — раз уж пришлось идти этот кусок столь непутево, таким чистым сосновым боровым лесом и «поперек», не по его хребтам, что вздыбил когда–то ледник и сгладило время, которые торчали теперь на их пути, были мелкими, частыми и могли — каждый! — скрывать за собой… Но это — будь война! — понимал Седой и понимал, что увлекся, что нет здесь войны, что сложится она не такой, не здесь, но поступал как привык поступать, как въелось в кровь, в сущность, в природу, частью которой он теперь был. То же самое делает волчица, переводя своих подросших, но все еще недостаточно смышленых волчат на новое место.
Седой ведет за карпом. Сперва местами, где лягушка соловью в укор (иного пения не слыхали), теперь такой чистой, открытой глазу красотой.
Еще давеча, когда в ночь на Илью впервые за две недели не выпала роса, Седой, до сих пор уверенно предсказывающий «ведро», засомневался и на вечер пообещал ленивую грозу. Но успели. И шалаш успели, и всякого другого сну полезного — обиходились! Сварили на костерке тройную уху. Такую, что по утру в котелке застывает на заливное, хоть вверх дном переворачивай, не сольется — уляжется. Хлебали уже в шалаше, слушали скрип деревьев, смотрели на дождь…
— И дерево учит вежеству, не считай, что немо! — чудит Седой, которого часть «из допущенных и прошедших», знает как «инструктора по выживанию», другие лелеяли надежду узнать, каков он «на деле без деле», и только ближний круг, что «при тебе за тебя, да и без тебя за тебя» (а это и есть товарищество) знает всяким.
Неважно во что ты веруешь и веруешь ли вовсе. Важно какую веру внедряешь, считая наиболее полезной дню сегодняшнему. И месту.
«Можешь — езжай галопом, а не можешь — ползи в свое светлое будущее — но двигайся! — тут неясно еще кому оно раньше настанет. И сидящий будущего выждет, только оно у него от настоящего ничем не отличится — считай, пришло уже, вон оно — стоит за спиной, смотрит как ловчее впиться в яремную… — Двигайся! А что до всего остального, так мир сходит с ума не одно тысячелетие, и к этому можно привыкнуть…»