Видимо, мы представляем собой забавную пару, прохожие на нас чуть ли не оглядываются. Штерн, руки в карманах, неторопливо шагает по тротуару в своем черном пальто нараспашку с разлетающимися полами, импозантный до невозможности, с лица его не сходит снисходительно-ироническое выражение, и в лучах весеннего солнца он невообразимо прекрасен. Я только сегодня сменил зимние ботинки на кроссовки-динамки, отчего он рядом со мной кажется еще выше, и сам в легкой весенней куртке, ношусь вокруг него кругами, тычу пальцем во всякую архитектуру, гоняю обленившихся за зиму голубей, и несу какую-то вдохновенную чушь.
— Ты очень хорош в роли соблазнителя, — замечает мне мой спутник. — Кажется, я впервые начинаю понимать твоих бесконечных девиц.
— Штерн, ты ничего не понимаешь! Это не я, это город! — смеюсь я.
В темном подъезде с лабиринтом проходов и лестниц от его вальяжности не остается и следа, и он превращается в обычного мальчишку-студента, каким и должен быть человек, впервые выходящий на крышу. Я веду его по лестнице, показываю микроскопический советский лифт, изнутри напоминающий холодильник:
— Не, лучше пешком, — соглашается он.
— Помнишь Житинского с его скрытными жителями? Вот тут-то они и живут. Видишь, сколько маленьких дверей?
Он серьезно кивает, глаза его широко распахнуты, а я внутренне трепещу от того, что вот и мне, наконец-то, удалось чем-то поразить моего культуртрегера. На чердак он и вовсе выходит с опаской: дверь маленькая, а чтобы добраться до нее, надо перелезть через перила около шахты лифта.
— Ты бывал когда-нибудь на чердаке Истфака? — интересуется он у меня, когда появляется возможность встать во весь рост в свете слуховых оконец. Такое впечатление, что у него даже голос стал выше и моложе.
— Нет, его закрыли в год моего поступления. Вроде бы после пожара.
— Да, верно. А мы как раз ходили туда курить. Но на крышу не выходили.
— Вот после таких, как вы, его и закрыли!
— Да, не «таких, как мы», а после нас и закрыли… «Таких» больше не было.
— Штерн — главный хулиган Истфака! — смеюсь я.
— Так и было, — спокойно признается он. — Следующее поколение, как правило, ничего не помнит… Ну, что, Питер Пэн, давай показывай, где тут выход наружу?
Я веду его под наклонными деревянными балками, перешагивая через трубы и груды ломанного кирпича. Потом предъявляю ему выход. Он лезет первым, на какое-то мгновение восхищенно замирает в окне, и мне очень обидно, что я не вижу в эту минуту его лица. Потом, уже наверху, я еще долго безуспешно стараюсь поймать его взгляд, но он настолько поглощен открывшимся ему видом города, что мне остается только лицезреть его постепенно пьянеющую физиономию с раздувающимися ноздрями и бегающими глазами.