— Куда уходишь? Без Ха? — ее вопросы жалят, словно осы.
Устаиваю перед искушением обнять ее и никуда не ходить. Устояла. Я издергана, как курильщик, бросивший курить. Победа, но с безвкусной пустотой во рту и во всей крови. Никаких слов она сейчас не поймет.
Надо быть твердой, если хочешь вырастить человека. Тогда где же пресловутая радость материнства?
Закрываю за собой дверь. За дверью завывает сирена. Бегу по лестнице, словно в доме пожар. Предстоит день на издерганных нервах. Машинально улыбаюсь на приветствия.
На улице сирена настигает меня. Услышав ее, я внутренне корчусь и извиваюсь. Плутовка открыла окно и ревет теперь на всю улицу, орет исступленно. Моя мать тащит ее от окна из тех последних сил, которые у нее остались после долголетней борьбы со мной.
Город мне кажется пасмурным, несмотря на ясное утро. Поворачиваю за угол, но рев настигает меня. Он пронизывает и переворачивает все внутренности. Ведь может вырваться из старых маминых рук, упасть из окна и разбить себе голову о мостовую. Соседушки расцветают на балконах среди горшков и плошек в полинявших своих халатах: «Ах, бедный ребенок! Заброшен, покинут. Известно, мачеха! Опять потащилась куда-то».
Мои сумерки прорезает тонкий, ослепительно яркий луч. Если бы я взяла другую Ха… Как мираж возникают ощущения мира, тишины, нежности, взаимопонимания, тихого и доброго лепетания примерной девочки. Мираж возникает и гаснет. Остаюсь один на один со своей судьбой. Год я носила этого ребенка, если не под сердцем, то в сердце. Он мой, каким бы он ни был. Его капризы — это горькие плоды моей слабости к нему. Каждая моя ошибка завтра обернется против меня же и будет ранить.
Вот он, страшный суд. Некуда от него бежать.
* * *
Вся израненная сомнениями, вступаю в свой новый день. Жду возвращения Ке. Растворяюсь в каком-то пустом времени, в каком-то нулевом пространстве. Жду настоящую Ха. Непременно эту Ха и никакую другую.
А бомбардировки усиливаются. Между нами высыпаются тонны гибели. Каждое мгновение мне кажется опозданием. Небо опускается все ниже, грохочущее, тяжелое, свинцовое, оно придавливает меня к земле.
Все переворачивается вверх дном. Неба нет, есть только земля. Старики о сохранении детей молятся земле, а не небу.
И я, тайком от самой себя, крещусь православным крестом и молю землю, чтобы она оградила детей от неба, чтобы в своих коленях она приютила всех малюток земли и в том числе два хрупких тельца — обеих Ха.
В эти дни неизвестности, сомнений и страха, когда земля и небо переворачиваются и меняются местами, меняются местами во мне Ха настоящая и Ха другая. И само восклицательное междометие превращается из «Ха» в «Ах!».