* * *
Ребенок плачет. Держит пустую мисочку. Кто-то его толкнул, и рисовая кашка разлилась по земле. Мать налила ему снова немножко горячей душистой кашки.
Ребенок не знает, что одна американская ученая получает сегодня премию. После многолетнего и упорного труда она открыла бактериологическое средство, разрушающее рисовое зерно еще до созревания. Это женщина…
* * *
Утонченная, выхоленная рука убийцы держит пробирку. Никогда бы не заподозрить такую руку.
Не по росту тяжелая и большая, взрослая лопата в детских руках. На них мозоли. Две босые ножки в земле. Детство окапывается. По колена, по пояс, по грудь, с головой. Целиком скрывается под землей. Лучше бы не расти, чтобы не торчать сверху. Отдельная нора каждому ребенку. Можешь там плакать, никто тебя не увидит.
А у неба нет ни ворот, ни замка, чтобы можно было его запереть. Из окна высовывается стриженая головка, с любопытством смотрит в синюю глубину.
Прячь скорее голову! Нагнись! Нельзя смотреть в родное небо!
* * *
Отняли небо.
Маленький мальчик. Остался в живых один из целой семьи. Зовут его Бинь.
Его долго лечили в эвакуированной больнице: перелом позвоночника. Завалило кирпичной стеной.
Сейчас он круглый сирота. Община усыновила его. Кормит. Но ласкает ли, любит ли?
Из-под развалин, из своей прошлой жизни он спас только одно: воспоминания о своей матери.
* * *
А есть дети — двойные сироты: и без родителей, и без воспоминаний.
Стелю постель Ха, чтобы было уютно и удобно устроиться. Чтобы во сне ее шумел приглушенно, дышал, как лес, чужой город. А она все недовольна. Не могу понять, чего ей не хватает, чтобы юркнуть с блаженным детским лицом в свежесть простынь. Она ищет одеяло. Сворачивает его в рулон. Кладет рядом и обнимает. Смешная выдумка. Полегоньку выдергиваю одеяло — будет ей мешать, и без того жарко. Но она во сне схватывается за него, пищит и не выпускает из объятий. Она прижимается щекой к колючей шерсти и засыпает с блаженным лицом.
Потом я догадываюсь. Свернутое одеяло — это ее мать. Ребенок привык засыпать с руками, обнявшими материнскую шею.
В холодные зимние ночи я ложусь с девочкой. Пробую ее обхватить, подражая предполагаемому материнскому объятию. Рассчитываю в темноте быть похожей на ее мать.
В первый момент одинокое тельце радуется, прижимается ко мне, обнимает мою шею жадными ручонками. Но мало-помалу петля вокруг моей шеи слабеет. Вскоре мое объятие становится тесным, неудобным. Напрасно я стараюсь угадать материнскую ласку. Какого-то маленького, неизвестного, существенного движения мне недостает или, может быть, запаха. Ребенок становится неспокойным, начинает просыпаться, вертится невольно, чтобы вывернуться из чужих рук.