Посреди мостика мы встречаемся с пожилой женщиной, несущей на голове плоскодонную корзину с красноватой землей. Не можем разъехаться и разойтись. Женщина молча соображает и возвращается назад к началу моста. Становится в стороне, пережидая, пока проедем. От тяжести она окаменела как колонна. Но ни один мускул на лице не выдает досады или нетерпения.
Как раз у конца мостика в «джипе» что-то заело. Шофер бросается под машину. Я бездействую. Статуя с корзиной на голове ждет, не шелохнувшись.
Смотри в последний раз на терпение своей родины!
* * *
Вот мгновение, о котором я так долго мечтала. Остаемся с Ха наедине в отеле в Ханое. Стоим одна против другой.
Что же дальше?
Говорит мне что-то похожее на «чик-чирик». Отвечаю ей по-болгарски вопросом:
— Что ты мне чирикаешь, птичка?
Смотрит на меня испугавшись. В это мгновение она открывает, что можно разговаривать не понимая. Это ошеломляет ее таким громовым ударом, что парализует язык. Онемела. Раз кто-то может не понимать, что ты ему говоришь, и раз ты не понимаешь, что он тебе говорит, тогда слова не заслуживают никакого доверия. И целых три месяца ребенок не произносит ни слова.
Потом, когда слова чужого языка начинают сами возникать из ее уст, не могу ее узнать. Она, оказывается, болтушка! Для меня останется непроницаемой загадкой, как это она молчала столько времени, какая сила и воля собрались в ней, чтобы задавить в себе вопросы, восклицания, недоумения. И когда? Во время путешествия на другой конец света, при столкновении с совершенно незнакомой и непонятной жизнью. И как она вынесла перегрузку неразделенности?
* * *
Начинаю повторять ошибки веков.
Вынимаю из чемодана огромную куклу, купленную в Москве по дороге во Вьетнам. Подаю ее онемевшей девочке, чтобы чем-то заполнить ее одиночество. Девочка выглядит еще меньше и беззащитней перед внушительными размерами куклы. Внимание ее поглощают подробности: русые волосы в модной прическе, длинные ресницы, нейлоновое белье. Далекий мир, вторгаясь куклой, ее пугает.
— Давай выкупаемся! — говорю жестами.
Подчиняется по отсутствию выбора. Раздевается, стыдясь куклы — так она расфуфырена. В ножках остается горка грязной от убежищ одежды. Скелет воробушка. Ввожу ее в ванную, как в камеру смерти. Раньше я боялась входить сюда босиком, все озиралась, ища сороконожек и тараканов. Сейчас из-за этой голышки становлюсь спокойной и бесстрашной, готовой растоптать всех тварей босой подошвой, лишь бы она на меня уповала. Ее слабость и беспомощность делают меня сильной.
Купаю осторожно, оберегая от собственных больших и неотесанных рук. Спешу, чтобы не застала тревога. Мои пальцы запутываются в длинных густых волосах. Черные потоки хлынули в белую ванну. Вода прохладная, но ребенок терпит, вздрагивая от какого-то другого, более глубокого холода.