Спокойствие. Самый сладкий из всех земных, но вымирающий плод. Оно как древние сорта винограда, исчезнувшие из-за филлоксеры. Человеческие губы никогда не прильнут к его волшебному, живительному, ароматному соку.
* * *
Общаясь с травами и деревьями, верю, что спокойствие зеленого цвета.
Возвращаемся к поломавшейся машине. Шофер снял заднее колесо. Весь в грязи и масле, он стучит, пилит, завинчивает. В немощном кружочке света от карманного фонарика лежат гайки, шайбы, винтики, шестеренки. Для меня они загадочны, и я сомневаюсь, что их можно снова поставить каждую на свое место.
Но Тьен не унывает. Он не изверг ни одного шоферского проклятья, он улыбается. Оба моих «телохранителя» приседают на корточки и помогают ему.
Чтобы не чувствовать себя посторонней дармоедкой — ощущение, которое не дает мне покоя в этой стране, — беру фонарик, чтобы светить. Рука устает быстрее, чем я надеялась. Кружочек света сдвигается с того винта, который завинчивает шофер. Напрягаю все внимание, чтобы светить точно на пальцы Тьена. У меня такое самодовольство, точно я выполняю работу, от которой зависит исход войны. Вспоминаю велосипедиста в пещере. Чувствую себя сопричастной к спасению этой страны. Думаю: «Сколько таких фонарных кружочков, дрожащих и слабых, сосредоточено этой ночью на смертельных ранах в госпиталях, на поломанных частях машин, на рытвинах дорог, на испорченных рельсах, на креплениях мостов, на израненном теле этой земли».
Машина готова. Тьен моет руки в горном ручье. Успешный ремонт сделал его еще оживленнее. Вот люди, которые умеют бедствие обращать в праздник. Не делаем ли мы иногда наоборот?
Есть какой-то поэтический корень в стремлении молодых и стариков защищать свою землю от неба. Все пословицы призваны на помощь, все легенды подняты и поставлены в строй, все песни мобилизованы и призваны.
Страшно за тех, кто сеет страх. Исчерпав легенды, Ке начинает рассказывать новости. Он их рассказывает с той же интонацией, как и легенды, словно они произошли не сегодня, в пяти километрах отсюда, а тысячи лет назад.
— Была большая бомбежка моста Май-фа через горную реку. Сбит один самолет.
Зная о том, как густо движение на вьетнамских дорогах, боюсь спросить о количестве жертв. Да и нет смысла. Вьетнамцы не любят говорить о своих жертвах. Само это слово им как бы чуждо. Они молчат о своих потерях и в коммюнике. Им стыдно будить в людях жалость. Но когда узнаешь, испытываешь вовсе не жалость, но чувство, похожее на преклонение.
«Джип» снова прыгает на ухабах. Шофер по одному ему известным тропам объезжает разрушенные мосты и опасные переправы. Спрашиваю его по-вьетнамски, не устал ли он (единственное слово, уцелевшее у меня с прошлого года). Жестом он отвечает, что нет. У меня сдвигаются все представления о пределах человеческой выносливости. Тьен улыбается в ответ на мои мысли о нем.