— Молодец, Ха, — говорит ко Нюнг.
Непоседа считает, что заслужила право порезвиться и напроказничать. Но при первом же непослушании ко Нюнг берется за хворостину. Длинная, гибкая, прочная, эта хворостина всегда стоит в углу, как напоминание. Если о ней забывают, ко Нюнг хлещет перед детьми пустое пространство. Разреженный воздух свистят. Желание проказничать пропадает.
…Ночью ко Нюнг не ложится спать, чтобы первой и вовремя услышать тревогу. Сидит в спальне и шьет. Чутье кошки. Если какой-нибудь баловник начнет шептаться с соседом, то сразу же убеждается, что хворостина сечет не только воздух.
Малыши боятся пошевелиться и тотчас засыпают. Лампа всю ночь горит над ними.
Ха не любит спать при свете. Просит погасить.
— А ко Нюнг?
— Эх! Это совсем другое дело!
В один прекрасный день открываю тайну тети Плюш. Лучше бы мне ее не разгадывать и не знать, чем перенести такой день.
Ребенок сгорает в жару. Врачи прописывают самое сильное лекарство. И я, растерявшаяся и перепуганная, впихиваю ей в рот ужасную таблетку. Она вытаращивает глаза, словно глотает живую лягушку.
— Ну, сразу! — шепчу ей и подношу воду к потрескавшимся губам. Глоток за глотком выпивает мое сердце. Мир исчез. Есть только белая подушка и раскаленная головка на ней.
— Не ходи на работу! — просит Ха и дергает меня за руку.
— Нет, нет, не пойду.
Во рту еще горечь от лекарства, а она сияет. Мне знакомо это редкое выражение ее лица. Откуда? Из каких прошлых дней?
— Ко Нюнг… — бредит ребенок и держится за меня.
Понимаю. Тетя Плюш отдавала детям все свое время. День и ночь. Не крича, не торопя детей и не торопясь сама. Ей незнакомо было нервное состояние: «Теряю время!», «Скорей!», «Опаздываю», «В другой раз!», «Я занята!», «Не мешай мне!», «Не задерживай!», «Оставь меня в покое!» Она не считала, как скряга, свои минуты. Даже наказанные голодом, страхом, хворостиной, дети видели, что все ее время отдано им. Тихо. Без оглушительной брани. Без криков. Без истерики.
И вот эта строгая, можно сказать, суровая женщина оказывается самой доброй на свете в памяти девочки. И я напрасно стараюсь сравняться с ней.
* * *
Возможна лишь одна всеотдача — тихая раздача по каплям отпущенного тебе земного времени.
В сопровождении Нгуена иду на встречу с поэтом То Хыу, секретарем ЦК по идеологическим вопросам. Он едва нашел свободный час в своих сутках.
Крупный вьетнамский поэт, не жалуясь, отдает все свое время долгу. За счет стихов, может быть, самых зрелых, которых, если пропустил, уже не напишешь.
Позволяет ли ему война быть поэтом при его деятельности? Или, может быть, борьба требует поэзии и не случайно он на этом посту? После долгожданной победы, когда нахлынет проза, найдет ли он опять дверь в поэзию?