— Как я могу сознаться в том, чего я не делала? — протестовала Асако.
Неумолимый инквизиторский допрос начался снова. Ответы Асако становились все более спутанными. Прокурор сердился из-за их противоречивости. Она, без всякого сомнения, виновна.
— Сколько времени, говорите, вы знали этого Ито? — спросил он.
Асако исчерпала свои силы. Она пошатнулась и чуть не упала; но сторож снова поставил ее на ноги.
— Сознавайтесь же, — кричал прокурор, — сознайтесь, и вы будете освобождены.
— Я готова сознаться, — простонала Асако, — в чем вам угодно.
— Сознайтесь, что вы убили этого Ито!
— Да, я сознаюсь.
— Тогда подпишите признание.
С торжествующим видом спортсмена, который вытянул на берег рыбу после долгого и отчаянного сопротивления, прокурор протянул заранее приготовленный лист бумаги, на котором было написано что-то японскими знаками.
Асако хотела подойти к кафедре, чтобы подписать свое имя; но в это время ноги окончательно отказались ей служить. Сторож схватил ее за ворот кимоно и тряс, как фокстерьер крысу. Но тело продолжало висеть. Он закрутил ей руки назад с бесчеловечностью дикаря. Жертва с трудом простонала, но не сказала ни одного понятного слова. Тогда он положил ее на одну из скамеек и приложился к ее груди.
— Тело очень горячее, — сказал он, — может быть, она и в самом деле больна.
— Упряма, — проворчал прокурор, — я уверен, что она виновна. А вы как? — прибавил он, обращаясь к секретарю.
Секретарь был занят заполнением в нескольких бланках графы улик, импровизируя, если не мог чего-нибудь вспомнить.
— Безусловно, — сказал он, — мнение прокурора всегда оказывается верным.
Однако все же позвали врача. Он объявил, что у пациентки сильнейшая лихорадка и что ее надо немедленно отправить в больницу.
Так резко и непредвиденно закончился предварительный допрос Асако Фудзинами.
Долгие мысли
Весенних дней
Не позабудутся,
Если и осень придет
В сердце людей.
Низкобегущие облака галлюцинаций так надвинулись на мозг Асако, что ее мысли, казалось, были захвачены крутящимся вихрем и облетали вокруг всего мира с быстротой аэроплана-экспресса. Как на часах, механизм которых не в порядке, часовая стрелка ее жизни, казалось, перегоняла минутную, а минутная обегала циферблат в шестьдесят секунд или даже меньше, непрестанно возвращаясь к тем же хорошо знакомым фигурам, замирая на мгновение и снова устремляясь вперед с болезненной торопливостью. Время от времени тьма, покрывающая ее сознание, начинала проясняться, и Асако как будто видела окружающие ее сцены с необычайной высоты. Была длинная зала, такая длинная, что ей не виделось конца, и ряды узких кроватей, и сиделки, одетые в белое, в высоких колпаках, как епископские митры; они появлялись и исчезали. Иногда они как будто обращались к ней, и она отвечала. Но она не знала, что говорили они и что отвечала им она.