— Но где же Йошивара? — спросил наконец Джеффри. — Где же держат этих несчастных женщин?
Реджи указал рукой в направлении трех улиц, лежащих перед ними.
— За железными воротами все Йошивара: и те высокие дома, и вон те низкие тоже. Там и девушки. Здесь их две или три тысячи. Но, разумеется, их смотрят ночью.
— Очевидно, так, — неопределенно сказал Джеффри.
— Они сидят в витринах, как это можно назвать, — продолжал Реджи, — только впереди решетка, как в клетках в зоологических садах. На них богатые кимоно, красные, золотые, голубые, вышитые цветами и драконами. Этого ни с чем не сравнишь, разве только с клетками, полными попугаев и колибри.
— Они красивы? — спросила Асако.
— Нет, этого нельзя сказать, и все они ужасно похожи одна на другую, на взгляд западного человека. Не могу представить себе, чтобы кто-нибудь выбрал себе из них и сказал: «Я люблю ее, она — прекраснее всех». Жирные, вялые, тип Будды. Есть типы лукавого животного, обменивающиеся любезностями с молодыми людьми через перекладины клеток; есть просто бесформенные уроды, тип неуклюжих деревенских девок, какие есть во всякой стране. Но изысканные дома не выставляют своих женщин, а только ряд фотографий, на которых, без сомнения, фотограф очень польстил оригиналам.
Асако рассматривала теперь здания, высокие, четырехугольные, как тюрьмы, и низенькие туземные кровли. У каждого была маленькая платформа, «монохоши», где на солнце сушилось выстиранное белье — бумажные кимоно, полотенца, фланелевые юбки.
На дальнем конце улицы большое оштукатуренное здание с греческим портиком стояло поперек ее, закрывая проход.
— Что это? — спросила Асако, — похожее на церковь.
— Это больница, — отвечал Реджи.
— Но зачем здесь больница? — спросила она опять.
Яэ Смит чуть-чуть улыбнулась незнанию ее новой подруги о карах за грех. Но никто не ответил на вопрос.
Началось движение в толпе, оттесняемой от каких-то еще невидимых пунктов, как бы очищающей железнодорожный путь. В то же время вытягивание шей и шепот любопытства.
Толпа очистила середину улицы, лежащей как раз напротив. Полиция, выраставшая всюду, словно всходы драконовых зубов, разделила народ. И тогда по открывшейся таким образом дороге двинулась процессия, самая странная из всех, какие только видел Джеффри Баррингтон.
Высоко над головами толпы показалось что-то похожее на оживленный автомат, движущаяся восковая фигура, наряженная в великолепную белую парчу с красными и золотыми вышитыми изображениями фениксов и громадный красный шарф, завязанный спереди бантом. Толстые, набитые ватой и обшитые красным рубцы пол топорщились, приподнимались и обнаруживали края массы платьев, надетых одно на другое; все это похоже было на артишок со множеством листьев. Из-под монументальной прически, усаженной, как кожа дикобраза, булавками и украшенной серебряными блестками и розетками, выглядывало белое маленькое лицо с неподвижным взглядом, совершенно лишенное выражения, крайне неестественное, сплошь покрытое блестящей эмалью — лицо китайской куклы.