Дан вызвал свою станцию и велел выслать ему с Рисер-Ларсена одноместный мобиль спокойного нрава. Он уже взялся было за толстенную портьеру, хранящую кабинет главного врача от назойливого незакатного солнца, как вдруг там, внутри, прозвучал ровный голос, произносивший слова чуточку более отчетливо, чем обычно, — так диктуют по фону распоряжения: «Сестра, примите донора 2446/19-М, регенерация крови в объёме тысячи семисот кубиков. Гомеостезин, как обычно. Всё».
Когда Арсиньегас приподнял занавеску, внутренний фон был уже выключен. Что было там, на экране? Только лицо сестры, по тону Сиднея — той самой практикантки, или… или еще и контейнер? Тот самый контейнер, в котором заключен донор номер двадцать четыре сорок с чем-то и как там далее?
Доктор Уэда не обернулся, когда Дан, споткнувшись о порожек, появился в кабинете. И руку с пульта внутренней связи он не убрал — она так и осталась лежать на каком-то тумблере.
— Между прочим, я решительно настаиваю на твоем отпуске, — проговорил Сидней. — Только не вздумай ринуться на экватор. Никакой повышенной влажности, никакого высокогорья. И не меньше тридцати дней, — он оглянулся через плечо на Дана. — Двадцати, леший с тобой. Но это — мое последнее слово.
Дан милостливо кивнул.
— А потом вернешься на свой Рисер-Ларсен?
Дан беззаботно пожал плечами.
— Что, переманивают куда-то?
— На Марс, — нехотя проговорил Дан.
— Полетишь? Против климата я не возражаю.
Снова неопределенное движение.
Доктор Уэда приготовился высказать свои соображения по этому поводу, но в этот миг под его руками пискнуло, и приглушенный женский голос спросил: «Дезактивация?»
— Да нет же, нет, какая может быть дезактивация после откачки крови? — Он раздраженно выключил тумблер звукового канала, словно спустил курок. — Как чувствовал! Дубина симметричная.
— Послушай-ка, Сид. — Арсиньегас обошел массивный письменный стол и присел на краешек внутристанционного пульта. — Почему ты выключил экран? Не хочешь, чтобы я увидел… этого?
Теперь доктор Уэда неопределенно повел плечом.
— Но почему? — настаивал Дан.
— Можно, я не буду объяснять? Это традиция врачебной этики. Родных не пускают в прозекторскую. Человеку не показывают его донора. Не принято.
— Но ты-то своего видел?
— Нет. Даже я.
— Хм… Но ведь могу же я смотреться в зеркало!
— Вот этим и удовлетворись.
— Послушай-ка, Сид, а тебе не кажется, что подобными табу вы только нагнетаете ту атмосферу, которая распугивает ваших практикантов? Мифологическая антивизуальная ситуация, а-ля Амур и Психея. Вы бы еще распространили легенду, что у человека от взгляда на собственного донора кровь свертывается. Взаимодействие парных пси-полей, или еще какая-нибудь квазинаучная мистика. Зачем вы делаете из донора этакого гоголевского Вия? Ведь это просто мешок с костями. Баллон с кровью моей группы. Почему же на это нельзя смотреть?