— Ты что, — кричит, — змеина, вору ответить не можешь по-человечески?
— А чего ты меня спрашиваешь. Я тебе не оперуполномоченный, чтобы воров считать, — говорит этот Костя и все лыбится, да так, будто над Самоваром потешается.
Смотрю, тот посинел даже. Думаю, как двинет сейчас этому хлопцу, так трубку в пасть и вколотит. А тот стоит себе, дымит. Только глаза белеть начали. Ну, видно, понял Самовар, что нельзя этого хлопца трогать, пока сам один. Ведь вор-то вор, а сломает ему парень холку, потом толкуй, кто откуда. Они все, эти гады блатные, зайцы.
— Смотри, — говорит, — я тебе припомню. — И подошел к блатным, которые кучкой отдельно стояли. А Костя даже глазом не моргнул.
Ну, попал он в нашу бригаду. А Самовар в нашем бараке жил, так что они и тут встретились. Рядом со мной местечко было на нарах, я подвинулся, позвал его. Так как-то сразу засимпатизировал этому парню. И не я один. Что-то было в нем, что люди сразу его примечали.
У нас на всю зону, может, сто матрасов ватных было. Остальные, известно, сеном набивали. Осенью набьешь — зимой уже труха, пылит, горами сваляется, никак не выровнять. Ну, пошли этапники в каптерку, постели, обмундировку получать. Все мешки волокут, потом три дня ждали, пока сено из-за зоны привезут. А Костя приволок ватный матрасик и окопался рядом. Значит, и каптер ему засимпатизировал.
Сначала к новому человеку вся бригада присматривается, чтобы знать, какая ему цена. Народ-то у хозяина наглый, расспрашивать не смущаются, а к нему не подходили. В делянке сразу стало видно, что работяга он шустрый. Лучок что ложку держал. Как раз тогда лиственница все попадалась, а она, зараза, смолистая — на полотно налипнет, втроем не протащишь, нужно вынимать, керосином мыть. Это зимой дерево мерзлое, так ничего, а летом-осенью спасения нет от смолы. Да у нас еще инструментальщик был так, старательный старичок, а хитростей в деле не знал. Ну Костяша попилил первый день до обеда — ничего, подходяще пилил. У нас поздоровей его хлопцы были вальщики, а он от них не отставал. А в обед похлебали баландец, он мне и говорит:
— Таким лучком пилить не годится. Пойдем, сходим к инструментальщику, а то я новый — он пошлет меня подальше.
Пошли. У нас инструменталка тут же в делянке была — фургон зимой на волокуше притащили, — а дед — бесконвойник. Ну, заходим к нему, и Костя так с ним по-культурному: «Здравствуйте, отец», — все с червей, с червей к нему заходит. Ведь раньше у хозяина как: в чужое дело не суйся, хоть больше знаешь, а то подумают, что подкапываешься, на это место мылишься. Но как-то поговорили они со стариком. Старик-то латыш, куркуль; они народ честный, но, чтобы в их дело совались, не любят. А Костя ему что-то за Латвию сказал, про какого-то артиста либо профессора. Слово за слово, смотрю, старик растаял. А Костя его уже дед Янис зовет. И дед кисет достает, закурить дает и мне тоже. А с табачком в то время на командировке ох и туго было. Ну задымили, уже вроде свои люди, и тут Костя стал объяснять, что, как дед лучки точит и разводит, так только зимой пилить можно, а летом-осенью по-другому надо, и так складно говорит, что старик его слушает и кивает, поддакивает. Потом признался, что уже сам думал, как бы лучше заточить, пробовал и так и сяк, а только хуже получалось.