— Только сярку, хабеня.
— Вам правду духи ваши говорили?
— Правду, правду, — быстро проговорил Васька Харьяг, и рука его потянулась к кованому ножу на ремне, — а может, и врут, кто их знает.
Девушка быстро поднялась. Брови ее сдвинулись и взгляд стал острым:
— А ну-ка, нож! Нож давай, говорю.
Тадибей поднялся и зловеще усмехнулся. Он шагнул к девушке и сразу стих.
Тоня неторопливо вытащила браунинг и спустила предохранитель.
— Успокоился? А ну гони нож. Да ручкой подавай, а не острием.
Старик подал нож и вновь сел у костра.
— На днях сюда приедут мои товарищи, и я расскажу всем пастухам и охотникам о твоей трусости и бессилии. Какой же ты шаман, когда с девкой ничего не мог сделать?
Тадибей злобно оглянулся, и рука его потянулась к топору, что лежал у костра.
— Оставь топор, — сказала Тоня.
— Я уеду отсюда, — сказал тадибей, — отдай мне нож, он священный.
— Теперь он уже поганый, — ответила Тоня, — он был в руках девки, да еще русской.
— Мы вас передушим, — злобно шипит старик, — мы всех вас передушим, мы не хотим грамоты. Мы жили и без грамоты хорошо и были богаты.
— Не спорю. Но ведь ты шаман?
— Я добрый шаман.
— Я это вижу.
— Мы обходились без Красных чумов и колхозов.
— Прошли те времена.
— Они снова придут. Кончится ночь, и мы вас всех перебьем.
— Кто — вы?
— Самые почетные люди тундры. Самые главные князья Малой и Большой земли.
Тоня посмотрела в темноту и насмешливо спросила:
— Ты слышишь, Явтысый?
— Я все слышал, — ответил Явтысый, отодвигая занавеску и подходя к костру.
Тоня подбросила хворосту в огонь и внимательно всмотрелась в шамана. Глубокий шрам перерезал лицо человека.
— Кто это так вас отметил?
— Я, — сказал Явтысый. — Тогда я батрачил у Васьки Харьяга и хотел вступить в колхоз. Васька Харьяг пробил мне голову хореем, а я испробовал свой нож.
— Да, добрый шаман, добрый…
Тоня помолчала, взяла топор и, положив его за занавеску, сухо сказала:
— Через полчаса ты должен быть за десятой сопкой отсюда, а за болтовню рассчитаемся в свое время.
Тадибей взял свой бубен, снял священную одежду и вышел из чума в сопровождении Явтысого. Через несколько минут Тоня услышала свист и удаляющуюся упряжку.
Явтысый вернулся, сел у костра, закрыв неблюйной шкуркой лицо умершей.
Тоня сидела, опустив руки, и по лицу ее бежали слезы, скатываясь к губам. Она слизывала их.
Мать была далеко, и Москва далеко, но теперь ей, как никогда, хотелось жить…