Иван занимал должность дорожного мастера, а я назывался ремонтером. Мне нравилось такое название. В нем было что-то лермонтовское, гусарское. Я писал в письмах: «Я — ремонтер». К этому ничего не хотелось добавлять… Зачем знать моей маме, моим знакомым девушкам, которые бог знает за кого повыходили замуж, зачем им это знать — что я каждый день скоблю лопатой корявый асфальт на тракте, сваливаю на стороны сыпучий снег? Можно было просто написать: «Я — ремонтер». И в этом состояла вся прелесть.
По тракту шли машины в Монголию, из Монголии. В оконце нашем, видный с тракта, по вечерам теплился огонек: горела коптилка. Иван медленно, натужно выстукивал на машинке свои рассказы. Я не подходил к машинке, был убежден, что надо писать от руки весь роман до последнего слова «конец». Как писал Лев Николаевич.
Хлебом нас оделял иногда наш сосед по тракту — лесник. Его хозяйка пекла караваи с обрывистыми, сомлевшими закраинами. Сосед приносил хлеб и рассказывал разные истории, а мы ему как-то налили, возвратившись из Кош-Агача, чистого спирта-ректификата.
Мы ели рябчиков, которые нет-нет попадали под выстрел. Беличье мясо — мы убили трех белок — мы съели. В феврале нам пришлось совсем плохо, и мы сварили бурундука.
У нас не было коровы, свиньи, овец, кур, гусей — без них не жил ни один ремонтер на тракте. Мы жили. Февраль подвалил нам работки. Ужасно не хотелось возить лопатами снег, потому что весь не вывезешь: снег лепил и лепил, как попало. Я совсем забросил свой роман. Начатый Иваном на той неделе рассказ так и лежал на четвертой странице. Страница была чуть пригублена. Всего одна фраза: «Губы у нее были красные, как малина. Спина отблескивала на солнце, как мокрое весло».
Я прочитывал это по нескольку раз на дню, потому что машинка, заправленный в нее рассказ и две деревянные ложки, и перья от съеденных рябчиков, и корки хлеба — все находилось вместе на одном столе. Раз вечером, когда мы ужинали после работы на тракте, Иван вдруг прочел свою фразу, нащупал указательным пальцем левой руки букву «X» на клавиатуре нашей общей машинки «Москва» — и забил это сравнение: «как малина». Ему оно не понравилось. Фраза стала короче: «красные губы» — и все.
…А потом вдруг стихло. Я вышел на волю и увидел, как до самой Катуни наклонилась гладкая снежная боковина, вся в блесткой чешуе. Снег ежился, шевелился, подрагивал, жмурился и сиял; в каждой чешуйке — по солнцу. Было утро, я постоял на ожившем солнечном насте, сведенный усталостью прошлого дня и холодом ночи. Несчастье вдруг растаяло во мне, я ринулся бегать, приминать валенками вкусно хрустевший снег, вбирать в себя его живую, ясную радость. Я вбежал в домик и потянул с Ивана медвежью шкуру. Морда медведя, мохнатая его челюсть, топорщилась белесыми, заиндевелыми шерстинками, будто он сам, облезлый медведь, дышал во сне.