. По мере продолжения войны его приближенные заметили, что он выглядит изможденным и легко впадает в депрессию, и стали утаивать от него все нарастающие дурные вести
[1842].
Когда осенью 1918 г. поражение Германии стало очевидным, его военные составили план героической смерти своего кайзера в последнем наступлении на поле боя. Вильгельм и слышать об этом не захотел и продолжал напрасно надеяться, что сможет удержать свой трон. Когда ситуация в Германии ухудшилась, 9 ноября его наконец уговорили уехать специальным поездом в Нидерланды, и Германия в тот же день стала республикой. Первое, чего попросил Вильгельм по приезде в усадьбу одного голландского аристократа, который согласился принять его, была «чашка настоящего доброго английского чая»[1843]. Несмотря на давление со стороны Антанты, голландцы отказались выдать его, и он прожил до конца своих дней в небольшом дворце в Дорне. Он занимался тем, что рубил деревья – их было 20 тыс. к концу 1920-х гг., – писал мемуары, которые, что неудивительно, не демонстрировали никакого раскаяния ни в начале войны, ни в проведении политики, которая привела к ней, читал длинные отрывки на английском языке из Вудхауса своим слугам, гневно критиковал Веймарскую республику, социалистов и евреев и обвинял немецкий народ в том, что он подвел его, все еще веря при этом, что однажды народ попросит его вернуться. Он воспринял восхождение к власти Гитлера и нацистов со смешанными чувствами; он считал Гитлера простолюдином и плебеем, но соглашался со многими его идеями, особенно с теми, где говорилось о возвращении величия Германии. Но он предупреждал: «Это прикончит его так же, как прикончило меня»[1844]. Вильгельм приветствовал начало Второй мировой войны и цепочку первых побед германских войск с радостью. Он умер 4 июня 1941 г. – менее чем за три недели до вторжения Гитлера в Россию – и был похоронен в Дорне[1845].
Следует ли обвинять его в том, что началась Великая война? Или Тирпица? Грея? Мольтке? Берхтольда? Пуанкаре? Или никто не был виноват? Следует ли нам вместо них обратиться к общественным институтам или идеям? Генеральным штабам, обладавшим слишком большой властью, самодержавным правительствам, социальному дарвинизму, культу наступления, национализму? Есть так много вопросов – и столько же ответов. Возможно, самое большее, на что мы можем надеяться, – это как можно лучше понять тех людей, которым пришлось делать выбор между войной и миром, их силу и слабости, их любовь, ненависть и склонности. Чтобы сделать это, мы должны также понять их мир с его допущениями. Мы должны помнить, как это помнили те люди, которые принимали решения, что происходило до этого последнего кризиса 1914 г. и какие уроки они извлекли из марокканских и боснийского кризисов или событий Балканских войн. Сам факт того, что Европе удалось успешно пережить эти более ранние кризисы, парадоксальным образом привел к опасной самоуспокоенности летом 1914 г. и уверенности в том, что опять решения найдутся в самый последний момент и мир будет сохранен. И если мы хотим из нашего XXI в. указать на кого-то пальцем, то можем обвинить тех, кто вверг Европу в войну, в двух грехах. Первое – в недостатке воображения и неумении увидеть, насколько разрушителен будет такой конфликт; и второе – в отсутствии смелости противостоять тем, кто говорил, что не осталось другого выбора, кроме войны. Выбор есть всегда.