Темнело, и надо было позаботиться о ночлеге. Хотя Ренье провел в странствиях почти два года, он говорил себе, что лишь у апостолов достаточно святости, чтобы без вреда для здоровья спать на мокрой земле. Он навострил уши, надеясь услышать лай собак, свидетельствующий о близости жилья, но вокруг стояла тишина.
Между тем тучи на небе разошлись, и стали видны звезды. От земли поднимался сырой туман, и Ренье ускорил шаг, хлопая себя по бокам, чтобы не замерзнуть. Вдруг впереди он увидел небольшой лесок, перед которым, то вспыхивая, то угасая в тумане, мерцало оранжевое пятно костра. В ту же секунду ветер донес восхитительный запах жареной ветчины, и в пустом брюхе пикардийца запело.
У костра сидели два человека: один толстый, как бочонок, другой тощий, словно жердь. Между ними на земле лежала салфетка, а на ней — окорок, полковриги хлеба и головка чеснока.
— Мир вам, братья, — сказал Ренье, подходя ближе.
Увидев его, оба подскочили, и пикардиец узнал паломников, встреченных им в Генте. Толстяк назвался Корнелисом Питерсеном, худой — Стефом из Антверпена. Сейчас и тот, и другой смотрели на Ренье, как на призрак.
— Кто ты — человек или дух? — спросил толстяк, крестясь. Его приятель трясся, как осиновая лист.
— Бог с тобой, брат, — ответил пикардиец. — Вглядись получше: не далее, как утром, мы с тобой опрокинули дюжину кружек темного в трактире «Shild» («Щит»), и ты за все заплатил, потому что до этого проиграл мне в кости.
При этих словах худой перестал дрожать, а у толстяка, напротив, жир заходил ходуном.
— Я тебя узнал, — сказал он, багровея от злости.
— И я тебя, брюхан, — ответил Ренье. — Будь благословенная твоя почтенная утроба, ибо широкой душе потребно вместительное прибежище. Человек, чья доброта так необъятна, не оставит другого блуждать во тьме, голоде и холоде.
Он сел к огню и вытянул ноги в мокрых сандалиях.
— Чтоб мне ослепнуть, если я своими глазами не видел, как тебя разнесло на куски там, в Генте! — воскликнул Стеф.
— И, скорбя обо мне, вы устроили поминки? Доброе дело! Да разорви меня на сотню кусков, каждый пропел бы хвалу этому славному окороку. Его аромат возвращает мертвеца к жизни.
— Так ты мертв или жив? — спросил антверпенец.
— Ни то, ни другое, ибо я умираю с голоду.
— Скверно, когда не знаешь, на каком ты свете, — сказал Стеф. Он подбросил хвороста в костер, и от мокрых веток повалил дым. Потом он отрезал большой ломоть хлеба для себя и еще один для Питерсена и положил на них по куску ветчины, с которой капал жир. Глядя на это, Ренье тяжело вздохнул и пробормотал: