За столом я рассказываю про встречу с Соней и передаю сидящему против меня наблюдателю листок из блок-нота. Коля пунцовеет.
— Смотри: жених!
— Коля, а она девушка или так может?
Наблюдателя похабно разыгрывают. Не выдержав, он вскакивает из-за стола. Я понял свою ошибку.
— Сволочи вы, она — невеста! — сквозь слезы кричит Коля, убегая в комнату.
— Эх, на чужбине и старушка — божий дар, — сально вздыхает прыщеватый радист.
Многие из шуток свежему человеку даже непонятны, за год выработался свой жаргон. Зимовщики грохотали, объединившись в новой теме издевательств над товарищем. И начальник в благообразной бороде по пояс, державший себя при нас весьма степенно, теперь откровенно покатывается со смеху, будучи не в силах сдержать напавшей веселости.
В столовой стоит огромный буфет, в буфете — библиотека.
— Читают только те книги, в которых написано о женщинах, — сказал заведующий этим буфетом лекпом, когда я просматривал полки.
Часть книг — новенькие, как в книжном магазине, другие — до невероятия затрепаны. Мопассан испещрен вопросительными и восклицательными знаками, недвусмысленными примечаниями, порнографическими рисунками.
После шторма вечер был тихим. Солнце золотило окна радиорубки. Наблюдатель в одиночестве переживает радости привета от любимой девушки, с которой он скоро увидится Из его комнаты доносятся звуки гитары. Наблюдатель мечтательно напевает:
Где эти лунные ночи,
Где это пел соловей,
Где эти карие очи,
Кто их ласкает теперь?
Время за полночь, зимовщики устали от бурных впечатлений дня, нас тоже клонит ко сну. Предполагалось, что я лягу у лекпома. Но ко мне подходит наблюдатель Коля и с мольбою в глазах просит к себе. Я понимаю, что ему хочется расспросить подробнее о Соне. Ночью у наблюдателя. Трижды заставляет он пересказывать обстоятельства встречи с его невестой, требуя припомнить в точности все ее слова.
Интересовался фасоном ее платья, прической. Мне было искренне жаль влюбленного юношу. Я сказал ему свое впечатление о нежности их отношений на таком расстоянии.
— Да, мы любим друг друга… Очень прошу ни слова не говорить нашим, они такие похабники…
Расположившись ко мне, наблюдатель достал из-под матраца тетрадку, которая оказалась его полярным интимным дневником.
Дневник начинался двумя эпиграфами, тщательно выведенными крупными буквами:
Облей землю слезами радости твоея
И люби сии слезы твои.
Достоевский
Я в этот мир пришел.
Чтоб видеть солнце,
А если день погас,
Я буду петь…
Я буду петь о солнце
В предсмертный час.
Бальмонт
Далее шли записи мелким и нервным почерком, фиолетовыми чернилами: