Белая ярость понемногу разгоралась в нем. Кожа на спине натянулась, глаза налились кровью. Кроп знал, что это плохо, но не помнил почему: белая ярость вытесняла все мысли из его головы, побуждая к действиям. Они украли у него Хаддин алмаз. Злые, дурные люди, насмешники.
Он повернулся к двери, и ухмылки на лицах пастухов сразу угасли. Человек в козьей шапке попятился. Кроп понял, что тот испугался, но удовольствия не испытал. Люди его всю жизнь боялись.
Ему хотелось загнать пастухов обратно и оторвать им руки вместе с кнутами, но сквозь дымку, застлавшую его разум, пробилось давнишнее предостережение: «Управляй своей яростью и не позволяй ей управлять тобой». Это был голос его хозяина, звучный и красивый, успокаивающий, как журчание воды, падающей в глубокий пруд. Хозяин Кропа — самый мудрый человек на всем свете. Он тоже, бывало, гневался, но редко позволял гневу взять над собой верх. Он не стал бы брать приступом таверну, где засело столько народу. Нет. Хозяин выждал бы время и нанес свой удар, когда враги ожидали бы этого меньше всего.
При мыслях о хозяине в голове у Кропа прояснилось. Белая ярость продолжала пылать в нем, обдавая его жаром и делая мускулы твердыми, но оставляла место для рассуждений. Взгляд Кропа упал на зеленый кол, подпирающий обгоревшую деревянную перемычку над дверью. Глядя на этот еловый смолистый кол футов трех толщиной, Кроп понял, что надо делать. Обхватив столб руками, он дернул его на себя. Люди в таверне, сообразив, что он задумал, орали и щелкали кнутами. Ремень лизнул его кожу, но Кроп почти не почувствовал этого. Все как в тот день, когда он повалил коня: если уж белая ярость накатит, его ничем не остановишь.
Кроп уходил все глубже, в недра своего пятикамерного сердца, в кровь, красную, как у всякого человека, но горящую, как нефть, если ее зажечь; в мускульную ткань, где таилась память о его предках-великанах. Мышцы на его плечах и пояснице налились мощью, легкие качали воздух, которого хватило бы на шесть человек, сухожилия побелели от напряжения, маленькие сосудики в глазах вспыхивали, как молнии. Он тянул кол на себя, и полтонны дерева повиновались ему, как хорошо смазанный рычаг. Пастухи отступали в дымную глубину таверны, опустив свои кнуты. Еще немного, и Кроп, весь осыпанный чешуйками сгоревшего дерева, выдернул кол из дверной рамы.
Кол с грохотом рухнул, и все здание зашаталось. Дверной косяк, пострадавший от огня и воды, трещал под напором каменной кладки. Стал нарастать звук, напоминающий свист летящей стрелы, потом в камне что-то треснуло, и передняя стена дома обвалилась.