– Никак нет, честна́я мать.
– Этот случай засвидетельствован Плантавием де ла Фос.
Молча пропустив еще несколько зерен, настоятельница продолжала:
– Дедушка Фован, матушка Распятие будет погребена в том гробу, в котором спала двадцать лет.
– Это правильно.
– Это будет продолжение ее сна.
– Значит, мне придется заколотить ее в этот самый гроб?
– Да.
– А казенный гроб мы так и оставим без дела?
– Именно.
– Я к услугам пречестной общины.
– Четыре матушки-певчие вам помогут.
– Это чтобы заколотить гроб? И без них обойдусь.
– Не заколотить, а спустить.
– Куда?
– В склеп.
– В какой склеп?
– Под алтарем.
Фошлеван так и подскочил на месте.
– В склеп под алтарем!
– Под алтарем.
– Но…
– У вас будет железный брус.
– Да, но…
– Вы приподнимете плиту за кольцо, продев в него этот брус.
– Но…
– Воле усопших надо повиноваться. Быть погребенной в склепе под алтарем часовни, не лежать в неосвященной земле, остаться после смерти там, где молилась при жизни, – это предсмертная воля матери Распятие. Она просила нас об этом, иначе говоря, приказала.
– Но ведь это запрещено.
– Запрещено людьми, повелено богом.
– А если об этом узнают?
– Мы вам доверяем.
– Ну, я-то нем, как камень из вашей ограды.
– Капитул собрался. Матери-изборщицы, с которыми я только что опять советовалась и которые продолжают еще обсуждение, решили, что матушка Распятие, согласно ее желанию, будет похоронена в своем гробу под нашим алтарем. Вы только подумайте, дедушка Фован, сколько здесь будет твориться чудес! Как прославится во имя господа наша обитель! Из могил и исходят чудеса.
– Но, честна́я мать, а если уполномоченный санитарной комиссии…
– Святой Бенедикт Второй расходился по вопросам погребения с Константином Погонатом.
– А полицейский пристав…
– Хонодмер, один из семи королей германских, вторгшихся в Галлию при императоре Констанции, именно за монахами признал право быть погребенными в лоне религии, то есть под алтарем.
– Но инспектор префектуры…
– Все мирское есть прах перед лицом церкви! Мартин, одиннадцатый генерал картезианцев, дал ордену своему такой девиз: «Stat crux dum volvitur orbis»[38].
– Аминь, – сказал Фошлеван, неизменно выходивший подобным образом из затруднительного положения, в какое его всякий раз ставила латынь.
Для того, кто слишком долго молчал, годятся любые слушатели. В тот день, когда ритор Гимнасторас вышел из тюрьмы, с множеством вбитых там в него новых дилемм и силлогизмов, то, остановившись перед первым попавшимся ему по дороге деревом, он обратился к нему с речью и затратил огромные усилия, чтобы его убедить. Настоятельница, обычно соблюдавшая обет строгого молчания, но обуреваемая желанием высказаться, поднялась и разразилась речью с неудержимостью потока, хлынувшего в открытый шлюз.