Спасся только Филипп. Его приютил старый слуга графа. Именно он надоумил Филиппа назваться фамилией Ле-Труа, когда стал виден кровавый закат Республики. Именно он помог юноше, едва достигшему восемнадцати лет, жениться на очень богатой вдове-буржуазке, бывшей лет на пятнадцать старше его.
Вскоре после трех или четырех лет брака, который, против ожидания, оказался очень счастливым и даже увенчался рождением сына, супруга Ле-Труа умерла, и он остался свободен и богат. Он закончил образование, купил практику у преуспевающего адвоката, который мечтал о покое, – и очень скоро прославился в парижском суде как человек, который склоняется не к той стороне, которая кладет на чашу весов большую мзду, а пытается восстановить в каждом деле справедливость. Кроме того, он ненавидел воинствующих республиканцев (а таких еще осталось более чем достаточно!) и презирал третье сословие, зато не боялся выступать на стороне аристократов, даже обедневших, вроде нас.
Однако Ле-Труа не мог сделать больше того, что он сделал. И нам придется довольствоваться следующим вердиктом.
Картина Жака-Луи Давида «Смерть Лепелетье» все же возвращена в его семью, то есть нам с Максимилианом. Она перестала быть собственностью художника, ибо была подарена им Конвенту, а поскольку Луиза-Сюзанна Лепелетье (ваша покорная слуга) – «дочь Конвента», то ей и принадлежат все права на картину.
А впрочем, не все. Учитывая особое отношение семьи Лепелетье к действиям графа Луи-Мишеля в 1793 году, а также к самому факту написания картины, вышеназванная мадемуазель Лепелетье не имеет права причинить полотну какой-либо вред, ибо сие полотно является историческим достоянием не только семьи, но и государства. Граф Максимилиан Лепелетье де Фор де Сан-Фаржо, выступающий на суде от имени вышеназванной Луизы-Сюзанны, должен дать торжественную клятву, что никоим образом не станет повреждать, портить, уродовать, закрашивать или, наоборот, пытаться смыть краску с полотна Давида «Смерть Лепелетье». Картина должна постоянно храниться в замке или на его территории, и хозяева обязываются в любое время быть готовыми предъявить ее комиссарам, которые явятся с мандатом Академии и пожелают проверить местоположение и сохранность полотна.
Ох, боже мой, я с великим трудом прорвалась через нагромождение всех этих сухих и в то же время витиеватых выражений, которыми изобиловала официальная бумага, привезенная Максимилианом. Он не слишком доволен, бедняга, я понимаю! Он верил, что мэтр Ле-Труа добьется, чтобы картина всецело принадлежала нам, чтобы мы сами могли бы решить ее судьбу.