Но тогда получается, что Жильбер бросился прочесывать граблями садик Жани не ради нее, а ради Клоди? Ну что ж, судя по тому, что я успела о ней узнать, эта особа – великая мастерица манипулировать мужчинами и заставлять их плясать под свою дудку! Не молодой красотой брала, а недюжинным умом, силой характера, изобретательностью, хладнокровием!
– Мон Дье, бедняжка Валентин не может понять, что такое вокруг происходит! Ты ведь даже не возьмешь в толк, о чем мы говорим, – с покровительственной насмешкой обращается в это время ко мне Клоди. – Какая еще картина, какие еще поиски?..
Что мне ответить? Какую роль выгоднее принять на себя? Роль круглой дуры, ничего не понимающей пустышки, или наоборот? Если я покажу свое понимание ситуации, не сойдутся ли эти двое на одном решении: пристрелить меня, и как можно скорей?
«Надо молчать, молчать, молчать!!!» – зудит дрожащим голоском моя привычная осторожность.
Но я не хочу молчать и трястись. Больше не хочу! Надоело!
К тому же осталось столько вопросов, ответа на которые я никогда не узнаю, если не задам их!
– Ну почему, я кое-что понимаю, – говорю не без заносчивости. – Я знаю о картине.
– Максвелл разболтал, да? – мгновенно догадывается Клоди. – Ну, этого надо было ожидать. Кстати, Иса, – поворачивается она к подельнику. – На какое-то время нам понадобится и Максвелл. Это лучший реставратор Европы, без него нам ни за что не привести полотно в такой вид, чтобы его можно было продать.
Я не задаю дурацких вопросов о том, как они собираются продавать национальное достояние Французской республики. Это меня не волнует. Я думаю о том, что эти твари оставят в живых Максвелла! Все-таки оставят его в живых. И если бы удалось предупредить его, чтобы он их остерегался…
Вряд ли удастся. Вряд ли они выпустят меня отсюда. И Тедди не придет на помощь. Может быть, он уже умер там, под забором…
Максвелл, Тедди… Я не увижу их. Я не увижу Лельку, маму, папу. Никого больше не увижу!
У меня словно бы железный кол вбит в спину. Он заставляет меня держать голову прямо – прямей некуда. Мне страшно, у меня словно бы кислотой прожжен желудок от страха. Но я не могу, не могу показать этого им.
– Как вы догадались, что картина в Муляне, Клоди? – спрашиваю я с таким видом, словно это – последнее, что интересует меня в этой жизни.
У Клоди несколько обалделое выражение, но тут же его сменяет усмешка. Смысл усмешки понятен: поскольку это последнее, что заинтересует меня в жизни, можно и пооткровенничать:
– Видишь ли, Валентин, в молодости, учась на факультете, я подружилась с одной девушкой. Ее предки, покойные дед с бабкой, были эмигрантами из России, приехали в Париж где-то в середине 20-х годов. О своей этнической родине Марин и знать не хотела, она была такая, как мы все: танцевала рок-н-ролл и твист, курила марихуану, тусовалась с хиппи… Ее очень интересовало творчество Давида, особенно судьба картины «Смерть Лепелетье». Она рассказала, что в ее семье хранится дневник членов семьи Лепелетье, где есть сведения об истинной судьбе картины. Я умоляла показать мне этот дневник, но Марин ни за что не соглашалась: ведь это была семейная реликвия. Но я уже не находила покоя. Видимо, во всем этом был какой-то перст судьбы! Я испробовала все доводы, пытаясь заставить ее дать мне дневник. Она отказалась и должна только на себя пенять за то, что случилось потом! Я узнала, когда ее родителей не будет дома, зазвала Марин к себе, напоила ее и украла у нее ключи от ее дома.