Олта оцепенела в тот миг, когда он показал ей свисток, а уж когда дунул в него, скорчилась и взвизгнула, словно Дойтен кипятком ее обдал. Сжалась в комок, захрустела, зашевелилась, раскрылась через секунду и бросилась на гостя уже лесной кошкой. Дойтен, падая назад вместе со стулом, только и успел разглядеть лопнувшее платье на ее загривке. Приложился спиной о пол, подобрал ноги и ударил тяжелого зверя в брюхо, не дал разорвать себе глотку, отбросил кошку к печи. А уж когда она бросилась второй раз, меч был под рукой. Вошел под переднюю лапу легко, как нож в куриную тушку. Кошка захрипела, забилась в судорогах на полу, размазывая лапами кровь, но едва Дойтен поднялся, едва погасли желтые огни в звериных глазах, второе чудовище метнулось на усмирителя из-под стола. Меньше кошки, но гибкое, незнакомое, сверкнувшее то ли чешуей, то ли роговыми пластинами на спине и глазами, которые не были глазами зверя. Они смотрели на Дойтена почти так же, как только что смотрели на него исподлобья с другой стороны стола, и усмиритель, скорчившись от боли, потому что стальные челюсти стискивали его запястье, не смог ударить в эти глаза ножом, который уже держал в левой руке.
А потом загремели шаги на крыльце, и звереныш бросил руку, метнулся к печи, загремел ухватами и скрылся в подпечье. А когда Дойтен открыл глаза снова, комната была полна незнакомцев, и одна из них – стройная, ослепительно красивая, черноволосая женщина уже заматывала ему руку, рукав на которой был распущен до локтя, тряпицей.
– Всю охоту нам перебил, – говорила она беззлобно. – Второй имни ушел через подполье. Звереныш ведь? Кто был-то? Тоже кошка? Не кошка? Ты смотри… Ты уж не обижайся, пришлось рукав твоего котто распустить. Укус должен быть ядовитым, но яда в ране, кажется, нет… Отчего же ты потерял сознание? Не от страха же… Кажется, есть что-то, есть. Ладно, разберемся. Как сам-то, усмиритель?
– Ничего… – прохрипел Дойтен, повернув голову. Кошка лежала там же, у печи, а возле нее стоял с вытаращенными глазами Кач. – Вот ведь… Ты чего прибежал? На свисток? И эта Олта… Вот же дура. Я ж пошутил. А ты кто? Глума? Красивая. Чего там Юайс удивлялся, что ты такого жеребца оседлала, которого никто не мог оседлать? Я б и сам тебе поддался… Седлай и катайся…
Клокс
Судья Клокс слишком хорошо помнил то, что случилось пятнадцать лет назад. Поэтому он почувствовал неладное еще тогда, когда увидел частокол на окраине Граброка. Устами трактирщика неладное подало голос. Уже знакомой головной болью неладное стиснуло виски. А когда соединилось все вместе – и частокол, и дурные вести, и кони черных егерей, о которых Клокс мог и сам сказать не меньше, чем Дойтен, и гибель пьянчуги Цая, и полуночное нытье рожка над королевским замком, и последующие стоны неведомой мерзости со стороны реки, – неладное встало во весь рост. Сердце в груди забилось, голова стала раскалываться, к горлу подступила тошнота. Среди ночи Клокс выудил из-под подушки прибранную туда фляжку с ашарским, лучшей перегонки, пойлом, хлебнул и еще хлебнул, но все равно проваливался в сон урывками и ненадолго. Потому и лежал, притворяясь спящим, когда с еле различимым шорохом поднялись Юайс и Гаота, когда громыхал и откашливался Дойтен. Но сам встал только тогда, когда в дверь постучался белобрысый сын трактирщика и в ответ на раздраженное «ну?» всунул в проем голову и проблеял, что прибежал посыльный из храма. Ночью явился дракон, кого-то сожрал и сжег самого сэгата.