– Вот же зараза, – процедила Горана, разглядывая тугую светящуюся вязь волшбы. – Что это за узор? Вроде как «Лалада», только завитки наоборот закручены...
– Твердяна говорит – это узор «Маруша», который запрещено использовать уже много веков, – шепнула ей Тихомира. – И думается мне, что единство Лалады с Марушей в одном клинке и делает его таким особенным.
– Надо же, – озадаченно молвила Горана. – Вот оно, оказывается, что! Думаю, об этом следует пока помалкивать: мало ли!..
С переплавкой обломков сердцевины пришлось повозиться, как и с нагревом болванки: сталь так пропиталась Марушиным холодом, что расплавить её удалось не сразу. А пока оружейницы работали, Раде удалось улизнуть от присматривавших за ней подмастерьев, и вскоре в калитку кто-то бешено заколотил. Ворота страшно сотрясались от ударов, словно их били таранным бревном; никто не сомневался, что так стучать могла лишь дочь Медведицы.
– Ещё матушки тут не хватало, – обеспокоилась Горана. – Лучше б её спровадить домой как-нибудь...
Какое там! Матушка Крылинка ворвалась, сметая всех и вся на своём пути, и даже не заметила, как сшибла троих работниц – на блестящей от пота спине у одной из них остался пыльный след её ноги. Тихомире показалось, что эта женщина-ураган сейчас разнесёт по камешку всю Кузнечную гору и сравняет её с землёй, но вместо этого Крылинка, бухнувшись на колени возле супруги, всего лишь расплакалась. Успокаивая её, Твердяна объявила обеденный перерыв, после которого отправилась домой: вслепую работать было невозможно.
Родившись на севере Белых гор, Тихомира привыкла к долгим морозам, от которых птицы замерзали в полёте, и к незаметно пролетавшему прохладному и дождливому лету, а потому здесь ей казалось жарковато. Впрочем, опыт перековки вещего меча того стоил: молодая оружейница и мечтать не могла о том, что ей когда-нибудь откроется тайна клинка, который рождался раз в несколько веков. Никто и никогда до сегодняшнего дня не перековывал подобное оружие и не проникал, снимая слой за слоем, в самую его сердцевину. Вдоль стены пещеры покоились, сложенные в подобие поленницы, болванки с заключённой в них волшбой и «родными» для неё слоями стали. День за днём они с Твердяной расщепляли клинок, и Тихомира преисполнялась нежности и боли, чувствуя его, как живое, страдающее существо. Это было всё равно что распотрошить человека и сшить заново, а потом оживить – останется ли он прежним после этого? Не утратит ли воскрешённое тело свою вечную душу и разум – ту божественную искру, которая и отличает его от простого безмозглого куска плоти? Точно так же и с вещим клинком: сохранит ли он после восстановления свою способность прорицать или умолкнет навсегда, став пусть и очень хорошим, но обыкновенным белогорским мечом?