От дум о доме её отвлёк приветливый взгляд Дарёны, от которого по жилам Тихомиры разлилось медовое тепло, точно она выпила хмельного зелья. Сама собой на её губах расцвела улыбка, а ледяная корочка грусти стаяла с сердца, освобождая пушистые, как у сон-травы, лепестки нежности. Бессонная ночь сказывалась тупой ноющей болью в висках, но в постель идти не хотелось: душа рвалась на простор, в прохладу дождливого неба...
И снова не нашла Тихомира покоя на подушке. Перекинувшись в белую с рыжими подпалинами кошку, она бродила по сосновым склонам гор, хмелея от запахов ночи – цветов, трав, дождя, хвои. Горьковатое питьё тревоги вливалось в кровь, а где-то на краю неба, мучимого далёкими грозовыми сполохами, свежей трелью малиновки звенела песня. Всё смешалось в сердце Тихомиры: волнение за Твердяну, очарованность кареглазой певицей, мысли о вещем мече, покоившемся сейчас в разобранном виде в пещере на Кузнечной горе... Сливаясь в единый тоскливый зов, всё это побуждало к беспрестанному движению, надрывало душу и распирало грудь.
Утром площадка перед пещерой темнела от влаги, и только под навесами было сухо. Дождевая вода ушла по желобкам-водоотводам, а Твердяна всё так же недвижимо лежала на столе, где её оставили днём ранее. Приблизившись к ней, Тихомира радостно вздрогнула: затвердевшая корка подёрнулась трещинами! Северянка хотела позвать Горану, но та уже сама спешила к ней вместе с Огнеславой и близнецами.
– Пошло дело! – обрадованно воскликнула она, сверкнув глазами и белыми зубами в улыбке. – А ну-ка, посмотрим...
При лёгком постукивании молоточком панцирь покрывался всё более густой сетью трещинок. Когда на нём не осталось ни одного нетронутого местечка, Горана попробовала осторожно отковырнуть кусочек ножом. Получилось: несколько обломков корки с сухим стуком отвалились, но, к общему удивлению, под ними открылась не живая кожа, которую Горана боялась поранить, а ещё одно твёрдое покрытие. Оно блестело, как ледяная глазурь.
– Это ещё что за дела? – нахмурилась Горана озадаченно.
Тихомира в порыве нетерпения выхватила у неё нож и сама стала отщеплять корку, орудуя то острием, то ногтями. Первым делом она очистила лицо Твердяны, казавшееся серебристо мерцающей маской. Лоб, гладкая голова, подбородок, щёки, глаза, брови – всё было словно выточено из белого мрамора. Даже складочки зажмуренных век проступали.
– И впрямь окаменела, – ахнул кто-то.
Горана с яростным рычанием ударила обоими кулаками по твёрдой груди своей родительницы, оскалилась на Тихомиру.
– Ну, что?! – рявкнула она. – Это и есть твоё хвалёное исцеление?!