Никак не ожидавший такого ответа, папа в первую минуту как будто даже растерялся.
Что за странность? человек трезвый, скромный, на вид, по-видимому, интеллигентный, что за дикое знакомство?
Он взглянул на него еще раз своим глубоким, пронизывающим взглядом, еще раз встретился с ним глазами и широко улыбнулся.
Улыбнулся и Гаршин, как ребенок, который только что наивно подшутил и смотрит в глаза матери, чтобы узнать, понравилась ли его шутка.
И шутка понравилась.
Нет, конечно, не шутка, а понравились глаза этого ребенка -- светлые, лучистые и глубокие.
Во взгляде этого человека было столько прямоты и одухотворенности, вместе с тем столько чистой, детской доброты, что, встретив его, нельзя было им не заинтересоваться и не пригреть его.
Вероятно, это же почувствовал и Лев Николаевич.
157
Сказав Сергею подать водки и какой-нибудь закуски, он отворил дверь в кабинет и попросил Гаршина снять пальто и взойти.
-- Вы, верно, озябли, -- ласково сказал он, внимательно вглядываясь в гостя.
-- Не знаю, кажется, немножко озяб, ехал долго.
Выпив рюмку водки и закусив, Гаршин назвал свою фамилию и сказал, что он "немножко" писатель.
-- А что вы написали?
-- "Четыре дня". Этот рассказ был напечатан в "Отечественных записках">1. Вы, верно, не обратили на него внимания.
-- Как же, помню, помню. Так это вы написали, прекрасный рассказ. Как же, я даже очень обратил на него внимание. Вот как, стало быть, вы были на войне?
-- Да, я провел всю кампанию>2.
-- Воображаю, сколько вы видели интересного. Ну, расскажите, расскажите, это очень интересно.
И отец стал расспрашивать Гаршина последовательно и подробно о том, что ему пришлось видеть и пережить.
Папа сидел рядом с ним на кожаном диване, а мы, дети, расположились вокруг.
Я, к сожалению, не помню точно этого разговора и не берусь его передать.
Я помню только, что было очень и очень интересно.
Того человека, который удивил нас в передней, теперь уже не было.
Перед нами сидел умный и милый собеседник, ярко и правдиво рисовавший нам картины пережитых ужасов войны, и рассказы его были так увлекательны, что мы весь вечер просидели с ним, не отрывая от него глаз и слушая.
Припоминая этот вечер теперь, когда я уже знаю, что бедный Всеволод Михайлович был в то время на границе тяжелого психического недуга, и ища в своем впечатлении о нем признаков этого заболевания, могу сказать, что некоторая его ненормальность проявилась разве только в том, что он говорил слишком много и слишком интересно.