Грусть ее бесследно прошла на другое утро, она опять играла в волейбол, была весела и хлопотлива возле газовой плиты, готовя на обед жареную колбасу с картофелем, а вечером перед закатом звала его гулять на шоссе, заигрывала, словно бы ей ужасно хотелось повозиться с ним или даже игриво подраться, и была похожа на подрастающего веселого звереныша, который заигрывает, упражняясь в ловкости, со своей родительницей.
— Ты ужасный, ужасный флегматик, —говорила она, скаля в игриво-злой улыбке белые зубы, стараясь задеть его рукой, шлепнуть по лицу, по шее, по уху. И ей это удавалось, хотя он и ловил, и захватывал, держал ее сильные и ловкие руки. —Ты совсем... совсем обленился.
Все этн дни, — говорила она с протяжной ворчливостью в голосе, — все дни провалялся на матрасе или просидел на камне... Тебе надо двигаться, надо ходить, бегать, играть в... волейбол. Отпусти мои руки! Вот так. А теперь— получай... Чго? Получил? Сейчас еще... надо разогнать твою кровь, ты совсем отбился от рук... Ну что ты так вцепился? У меня синяки останутся. Вот тебе за это! Ничего, ничего... Царапина заживет... Я не львица, у меня когти не заразные... Не умрешь...
Она так разыгралась, удары ее были так сильны, что он уже не в шутку стал защищаться и держать ее руки, не решаясь на большее, то есть не позволяя себе сделать то же, что делала она, боясь сделать ей больно, стыдясь своей неловкости.
Наконец он взмолился, избитый и исцарапанный, а она прекратила возню, но не сразу с лица ее слетела воинственная, уж очень не шутейная, не игривая озлобленность. Он не мог никак понять, что эго с ней вдруг случилось. Одно лишь совершенно точно знал; был момент, когда он испугался ее искаженного гримасой, оскаленного рычащего и шипящего злобой лица.
Она же, запыхавшись, смеялась, устав от возни, но смех ее был похож на отрывистые взрыды, на какое-то рычание...
Весь вечер они молчали, гуляя по песчаной обочине серого, чистого и гладенького шоссе, прорезавшего сосновую чащобу, росшую тоже на песке, затянутом сухими мхами.
В эту ночь он проснулся с ощущением непоправимой, могильной какой-то беды и в тот же миг уловил тихий всхлип в душной тьме палатки.
— Ты?! —шепотом воскликнул он. — Что случилось? А? Ты плачешь?
Они спали под разными одеялами, а точнее, под расстегнутыми спальными мешками, но лежали рядышком, на сдвинутых матрасах, и он тут же обнял ее...
— Что с тобой?
Рукой ощутил ее волосы, лоб и щеку, которая была мокрой от слез. Она увернулась от его руки и неузнаваемо жалобным голосом ответила:
— Страшно.