Чарлз позвонил час спустя, когда я подумывала уже о том, чтобы начать одеваться. Он предложил зайти за мной в шесть пятнадцать — пусть сначала соберутся все остальные — и отвести вниз, чтобы обставить мое появление как торжественный выход. Таким образом, я вошла в огромную Г-образную комнату, опираясь на его руку, в своем кашемировом наряде, под аплодисменты полусотни родственников, которые тут же приветственно подняли бокалы. В первый момент мне показалось, что я никого не узнаю. Ни одного знакомого лица! Может быть, это предзнаменование обещанного беспамятства? — мелькнуло у меня в голове. Потом лица начали постепенно фокусироваться. Следовало сделать скидку на мой возраст и на ту скорость, с которой грудные дети превращаются в десятилетних сорванцов. Я безошибочно узнала брата, сгорбившегося и съехавшего на бок в своем инвалидном кресле, с салфеткой, заткнутой за воротник, чтобы не испортить костюм шампанским, проливавшимся из бокала, который кто-то держал у его рта. Когда я наклонилась поцеловать Леона, ему удалось изобразить улыбку той половиной лица, которая не была парализована. Узнала я и длинного Пьеро, сморщившегося и обзаведшегося плешью на макушке, на которую мне захотелось положить руку, но все такого же сияющего. Он выглядел истинным отцом семейства. Между нами был негласный договор: мы никогда не упоминали о его сестре.
Я двигалась вдоль стены в сопровождении Чарлза, который подсказывал мне имена. Какое удовольствие оказаться в таком доброжелательном семейном кругу! Мне заново представили детей, внуков и правнуков Джексона, умершего пятнадцать лет назад. Надо сказать, что немалую часть присутствующих составляли близнецы из его потомства. Леон тоже достиг немалого: четырежды женатый, он был преданным отцом всем своим многочисленным детям. Возраст присутствующих колебался между тремя месяцами и его восемьюдесятью девятью годами. А какое разнообразие голосов — от хриплого баса до детского визга — раздалось, когда официанты второй раз стали обносить всех шампанским и лимонадом. Пожилые дети троюродных кузенов приветствовали меня как вновь обретенного после долгой разлуки друга. И каждую секунду кто-нибудь говорил мне лестные слова о моих книгах. Группа очаровательных подростков доложила, что они изучают их в школе. Кому-то я пообещала прочесть рукопись романа его отсутствующего сына. Мне в руки вкладывали записки и визитки. На отдельном столике в углу громоздилась куча подарков, которые мне предстояло открыть и посмотреть, как настаивали дети, до, а не после того, как их отправят спать. Я раздавала обещания, жала руки, целовалась в щеки и губы, восхищалась младенцами, щекотала их и как раз в тот момент, когда мне до смерти захотелось где-нибудь присесть, заметила, что стулья уже расставлены рядами, как в зрительном зале. Потом Чарлз хлопнул в ладоши и, стараясь перекричать никак не затихающий шум, провозгласил, что перед ужином нас ждет представление в мою честь, — не будем ли мы любезны рассесться по местам.