— Этот грязный тип хладнокровно выстрелил в меня, — сказал Куртин Говарду, — потому что я отказался разделить с ним твое добро. Он все устроил так, будто вынужден обороняться. Но я-то сразу понял, куда ветер дует. Я, конечно, мог бы сразу согласиться с разделом твоего имущества, а потом в городе навести в делах порядок. А что, если ты догнал бы нас раньше? Поверил бы ты, что я не собирался тебя обмануть? Скорее всего не поверил бы, что я согласился на раздел только для вида… Он влепил мне пулю в левый бок и оставил подыхать в лесу. Но у меня два пулевых ранения, а я помню только об одном выстреле… Знаешь, временами я думаю, что этот мерзавец вернулся потом, когда я уже был без сознания, и влепил мне вторую, чтобы довести дело до самого конца. Поздно ночью я пришел в себя и пополз что было сил подальше от этого места. Я подумал, что он наверняка заявится еще раз утром, прежде чем выйти с караваном в путь, и, если заметит, что я еще дышу, обязательно добьет. А потом я наткнулся на какого-то индейца, который выжигал в лесу уголь. Сперва он убежал, потому что испугался. Но когда я обратился к нему и сказал, что погибаю, он мне сразу помог и привез сюда. Не встреть я его, пришлось бы помирать: ползти дальше не осталось никаких сил, и ни один человек меня там не нашел бы.
— Значит, этот парень все присвоил? — спросил Говард.
— Вот именно.
Старик на некоторое время задумался, а потом проговорил:
— Вообще-то сволочью он не был. Я считаю, скорее он был честным парнем. Плохо, что случай заставил вас остаться один на один. Это дьявольски сильное искушение — при таком количестве золота идти целыми днями по темным тропинкам глухого леса и знать, что рядом всего один человек! Этот темный лес подстрекает и подзуживает, орет и шепчет без конца: «Я никому не проболтаюсь, такого случая у тебя больше не будет, а я буду нем, как гробница!» Будь я ваших лет, не знаю, сколько дней я сопротивлялся бы такому соблазну. Ведь дело всего лишь в секунде, в одной-единственной секунде, в ней одной. А прикинь-ка, сколько таких секунд в сутках, в двадцати четырех часах. Одна секунда — и все понятия молниеносно сместились, и прежде чем они встанут на свои места, кто-то уже выстрелил. И тогда обратного пути нет, сделанного не переделаешь.
— У этой сволочи совести нет, вот и все, — сказал Куртин.
— Совести у него столько же, сколько у всех, кто рассчитывает на крепкие локти, чтобы выбраться наверх. Когда неоткуда ждать обвинителя, она молчит, а оживает лишь когда ее чем-то растревожишь, растормошишь, запугаешь. На это и существуют каторжные тюрьмы, палачи да суд небесный.