В общем, все шло к этому. Странное лечение, после которого можно пить, странные доктора, которые не могут без инфаркта от сердечной недостаточности избавить…
…Столько слез я вылила сегодня из себя – просто не думала, что столько воды может быть во мне… Сказать и подумать, вообразить себе, что случилось, что милый мальчик, несчастный любимый наш Юрик ушел, – невозможно…
…Невосполнимая утрата для всех и для меня. Как я теперь ночью буду жить? Как общаться? Мне некому теперь звонить. Юрка меня обижал последнее время, но не в этом дело. Дело в ужасе, который приключился… Юрик умер. Мой дорогой Юрик! Что я буду без тебя делать?! С кем болтать ночью? Кто меня поймет? Кто будет не спать в три часа ночи? Нет тебе, дорогой мой, в моем сердце замены. Я тебя очень люблю. Ты мне милый, родной братик. И я тебя никогда не увижу больше… Душа твоя ушла к Господу нашему. Она не могла больше здесь тесниться.
…Гнусная сцена на Юрочкиной выставке… Сколько он сделал, и сколько вокруг бардака…
Бедный Юрик! Его все обдирали, вымогали у него деньги и все остальное, пользуясь его влюбленностью и увлеченностью (в людей, в проекты). А он талант. А таланту необходимо вдохновение. Конечно, порой это выходило за рамки. Но что делать? К таланту надо быть снисходительным. А я не смогла.
…Ему стало плохо в двенадцать часов ночи. Юра позвал соседа Аркадия, милиционера, – он жил напротив в том же отсеке. И уже Аркадий вызвал скорую помощь.
Тогда он был еще жив. У него была сердечная недостаточность, сердце останавливалось. Ему надо было возбудить работу сердца… А у него после уколов врачей произошла остановка. Он потерял сознание, когда еще была скорая. И тогда вызвали реанимацию. Но и реанимация ничего не могла сделать.
…На днях видела сон – Юра сидит на кровати в странной квартире и потом выходит на балкон и говорит: «Я не умер».
* * *
Той черной зимой Татьяна Васильевна Богатырева получит письмо от поклонника сына, Евгения Санина. В конверт будет вложен листок бумаги со стихами, посвященными ее сыну, датированными 7 февраля 1989 года.
Хворый снег.
Застывшие черты,
Колокольный клекот над Москвою.
Неужели, Юра, это ты?
Неужели это все с тобою?
Кто-то скажет: сам себя он гнал.
Мол, играл бы без самосожженья.
И, дивясь, как ты себя сжигал,
Подносил все новые поленья.
А друзья? Что ж, были и друзья.
От их слез и ныне сердце стынет.
Как они оставили тебя?
Одного в Москве – твоей пустыне?
Было много и иных друзей,
Дом твой превративших в карусели.
Их бы всех погнать тебе взашей,
Да не мог ты – а они наглели.
И загнали. Ты теперь вдали.