Однажды днем, в конце месяца, Клотильда опять занималась в своем классе. Дети, уже исполнившие ежедневную «Марсельезу», заканчивали урок катехизиса. Сестра Клотильда, следуя недавно введенному ею обычаю, сказала:
— Теперь, дорогие ребята, встаньте на колени и помолимся немножко за храбрых французских солдат.
Дети послушно опустились на колени и повторили за ней три раза «Богородица Дева, радуйся». Клотильда уже собиралась дать им знак, чтобы они встали, как вдруг с ужасом увидела преподобную мать, стоявшую сзади нее. Мария-Вероника была спокойна и весела. Смотря через плечо сестры Клотильды, она обратилась к детям:
— А теперь, дети, будет только справедливо, если вы скажете такую же молитву за храбрых немецких солдат.
Клотильда, ставшая серо-зеленой, повернулась к ней. Казалось, она сейчас задохнется.
— Это мой класс, преподобная мать.
Мария-Вероника игнорировала ее.
— Ну же, милые дети, за храбрых немцев, — «Богородица Дева, радуйся, благодатная Мария…»
Грудь Клотильды вздымалась, в нервическом оскале обнажились узкие зубы. Судорожно она занесла руку и ударила преподобную мать по лицу.
Наступила полная ужаса тишина. Клотильда разразилась слезами и, рыдая, выбежала из комнаты. В лице Марии-Вероники не дрогнул ни один мускул. С той же милой улыбкой она сказала детям:
— Сестра Клотильда больна. Вы видели, она наткнулась на меня. Я закончу урок. Но сначала, дети, три «Богородицы» за немецких солдат.
Когда молитва закончилась, она невозмутимо села за стол и открыла книгу.
В этот вечер, неожиданно войдя в амбулаторию, отец Чисхолм застал врасплох сестру Клотильду, которая отмеривала себе щедрую дозу хлородина. Услышав его шаги, она быстро обернулась и чуть не уронила полную мензурку, щеки ее залил болезненный румянец. Эпизод в классе довел ее нервное напряжение до предела. Заикаясь от волнения, Клотильда извинилась:
— Я принимаю немного для желудка. У нас так много тревог в последнее время.
Он понял по мензурке и по ее замешательству, что она употребляла лекарство как снотворное.
— Я бы не злоупотреблял им, сестра. В нем много морфия.
Когда она ушла, Фрэнсис запер пузырек в шкафчик с ядами. Он стоял в пустой амбулатории, терзаясь тревогой и страхом перед опасностью, которая нависла над ними здесь, угнетенный абсолютной ненужностью той далекой ужасной войны, и вдруг почувствовал, что его заливает волна гнева на бессмысленную затаенную вражду этих женщин. Некоторое время отец Чисхолм надеялся, что все образуется, но этого не произошло. Внезапно решившись, он сжал губы. В тот день после уроков Фрэнсис послал за тремя сестрами. Его лицо было необычно суровым. Оставив их стоять перед своим столом, он заговорил медленно, выбирая слова, и слова его были горьки: