Перед окопами батальона, на холмах, занятых врагом, зеленеет веселая роща. Ее гитлеровцы изводят с весны. Ночью тюкают немецкие топоры, визжат пилы. Редеет роща, а мы переживаем за нее, точно за близкое существо, и гадаем, успеет фашист свести деревья или раньше начнется наше наступление…
По просыхающим проселкам ночами пылят грузовики, бензозаправщики; ныряют в кустарник танки, пушки. Наступление вытащит нас из ржавых болот, «рванем», давя фашистов, на Ригу, к синему морю, которое притягательно зовется Янтарным.
А фашист нервничает: посылает разведки, производит огневые налеты, усиленно окапывается.
Написал Клаве: хорошо бы поспеть, увидеть в своем тылу кудрявые деревца. Это Родина, моя страна, и в свои 20 я с пронзительной силой, до слез чувствую любовь к ней, слитность с нею, ответственность за нее и свою общность с тем, кто ее защищает. Такое вслух не говорится, но непрестанно пребывает в нас. На память приходит школьное из Некрасова:
Родина-мать, я душой укрепился,
Любящим сыном к тебе воротился.
…………………………
И на родимую землю мою
Все накипевшие слезы пролью.
Особенно хороши березы на рассвете и в минуты заката. Перед восходом березы стоят точно девочки— тонконогие, голенастые, тихие-тихие; деревья по-человечьи ждут прихода утра. Покорно подрагивают их скромные прически-кроны.
На закатах, когда солнце бьет в глаза, под надвинутые на брови каски, из рощи выползают пятнистые танки. За ними топает пехота в мундирах грязно-болотного цвета. Белоствольные деревца, беспомощно роняя раззолоченную листву, опрокидываются под напором гусениц, но по немецкой броне хлещут наши пушки, и земля от разрывов осыпает березы. Скорей надо начинать наступление!
«Здравствуй на многие годы, милый ты мой лейтенант Юра.
Пишет тебе бабушка Клавдия Чунихиной, известной тебе по деревне Хохониха, что возле энского города, где ты проходил военную науку. Ты меня, наверно, плохо помнишь, а я тебя хорошо запомнила.
Нету, Юра, больше нашей Кланюшки. Приказала долго жить. Случилось это в начале зимы, и Нюша, ее мама, а моя дочь Анна Васильевна иначе, хоть и прошло время с похорон, досе писать еще не может: трясутся руки, и все тянет ее плакать.
А я, Юра, отрыдалась, и более нет у меня сил плакать. Суюсь, бестолковая, в разные углы по делам, а как ударит; «Кланюшки нет», скорей лезу на печь, чтоб не сомлеть. Я вить из себя железную старуху изображаю, а у самой сердце до жилочки истрепеталось. Виновата во всем проклятая война и враг, который мирным людям ее принес.
Два раза смерть заходила в наш дом — с фронтовой стороны и с нашей, небоевой, но тоже дюже тяжелой. В сталинградскую пору убило мужа Анны — душевного, работящего, и теперь, когда вы не сегодня-завтра Гитлера проклятого прикончите, погибла любимая внучка. Просилась она после отцовой похоронки на фронт — не пустили ее, так смерть выискала в родных местах.