В Великую Отечественную вместе с отцами воевали сыновья. Война уравняла отцов и детей.
Вовочку Шевченко на сборный пункт к горкому комсомола, как я уже писал, привела его мама. У нее за плечами висел его вещевой мешок, окрещенный «сидором». Всех провожали мамы, они тревожились за нас. Но только Бовина волновалась еще и из-за того, что сына могут оставить.
— Ведь болен, а я не могла с ним справиться! — повторяла Анна Матвеевна. — Хочет со всеми. Иначе, говорит, он не сможет после войны смотреть людям в глаза. Да, в такое время никто не должен пользоваться какими-то привилегиями, пусть даже это твой единственный сын.
Вовочка сиял, словно ему удалось поступить в Московскую консерваторию. Он пришел со скрипкой: был уверен, что понадобится его инструмент. Вовочка был самым добрым и самым рассеянным мальчиком в школе. И самым слабым. Смотреть, как он взбирается на турник или пытается играть в футбол, было испытанием для нас, его друзей.
На окопах Вовочка работал, как все, чуть ли не зубами грызя землю. Он был наивен, как третьеклассник, всему удивлялся, всем был доволен.
Могучий Сашка покровительствовал беспомощному в житейских делах Вовочке, втайне удивляясь силе его духа.
Большая, рыхлая, еще молодая Сашкина мать плакала и причитала. Маленькая седенькая Анна Матвеевна утешала ее. Они ушли обнявшись.
Хорошо помню и первые, и вторые проводы — сначала на окопы, потом в комсомольский добровольческий батальон. В октябре мы отправились туда, где сражались наши отцы, — на войну, близко подступившую к Ленинску.
…Матери — на горе свое — живут после погибших сыновей и дочерей, старятся без внуков — осиротелые, одинокие до самой гробовой доски. Не знаю, что может быть страшнее этого.
Помню мамин крик при известии о гибели отца. В нем были тоска по жизни, которая кончилась, боль женского одиночества, страх за осиротевшего сына.
И они провожали нас, наши матери. Дважды. В бурлящем сентябре. В беспощадном октябре. Так надо было. Храбрились, старались казаться веселыми, наставляли, как уберечься от насморка, от расстройства желудка. И мы тоже хорохорились, не выказывая, что нам непривычно и тревожно. Мы играли роль бывалых парней, не столько уверенных, сколько уверяющих, что ничего плохого с нами случится не может.
А между тем, враг подходил к Москве, блокировал Ленинград, через Ростов рвался к кубанской пшенице, кавказской нефти.
Мы стоим в боевом строю. Двери и окна в горкоме комсомола открыты настежь, хотя растерянности не заметно.
Мощная танковая группа генерала Гудериана захватывает город за городом, сокрушая нашу оборону или отбрасывая наши части. Нелепые слухи будоражат обывателей. Иные сорвались с места и понеслись в эвакуационном потоке. Кое-кто, поверив в скорое падение Москвы и Ленинграда, в «крах большевистского колосса», затаился, выжидая, что же будет. А большинство пошло на строительство рубежей, работало на оборону, и как работало!