Курсанты в свободное время наведываются в лесное село с веселым названием Хохониха. По воскресеньям трамбуются тропинки к ее призывным огонькам. Считается, что там красивые девчата.
Василий звал «смотать» на вечерку, уверяя, что знает один дом с девчатами и пирогами.
Выходим после обеда. Зажглись огни в городе и впереди в деревне. После Сталинграда, а особенно Курской битвы, в районе затемнение не соблюдалось: война откатилась почти к нашим границам.
Ветер, разбежавшись в поле, упругими волками бьет в спины. Мы опускаем на ушанках отвороты. Доносятся из деревни щемящие слова песни:
В туманной дали
Не видно земли,
Ушли далеко корабли.
— Как пойдем, полем? — спрашивает Василий. — Нам на тот край.
— Лесом давай, так ближе.
Разумнее идти полевой тропинкой, нежели жутким лесом: оружия нет, даже ножевых штыков ка поясах, а волков, по слухам, здесь хватает.
Но вот и деревня. Немигающий, как у керосиновых ламп, льется из окон свет. Беззлобно поливают псы. Мы шагаем по деревенской улице. Позабыто тянет дымком из труб.
— Пирогами пахнет, — произносит Вася.
По-городскому гремит радио. Передают сводку Информбюро. Мы стоим, вбирая цифры вражеских потерь, названия освобожденных населенных пунктов.
— Сюда, — руководит Вася. — Тут ждут северные красавицы и пироги величиной с колесо…
На высоком покосившемся крыльце обметаем веником сапоги, и Вася тянет забухшую тяжелую дверь.
В кухне мы снимаем шапки, шинели. Девушки сидят, потупившись, но вот одна произносит просто:
— Проходите, ребята, знакомьтесь.
Подбегает кудрявая девчушка с перманентиком, вертлявая и веселая, со смехом протягивает теплую ладошку:
— Люда!
— Здравствуй, землячка! — смеется Вася. — Юра, мы с Людой соседи: она — смолянка, я — из Минска.
— Все мы земляки на этой войне, — говорю я.
— А после войны? — спрашивает девушка, которая пригласила знакомиться. Я гляжу на нее, и внутри у меня что-то начинает светиться. Она рослая, статная, как многие женщины этого лесного, строгого края. Лицо румяно, волосы влажны: недавно из бани. Подаю ей руку и чувствую, что пахнет от нее не только вымытым телом и отглаженным бельем, но и лесом, свежесоструганной корой. В начале тридцатых отец строил целлюлозный комбинат на Енисее. Когда он возвращался с работы, я с разбега влетал к нему на руки и окунался в запах отцова пота, тайги, распиленных досок, машинного нагретого масла, горячего металла. Тот позабыто-знакомый, щемящий запах вдруг сделал девушку близкой, будто мы с нею где-то уже виделись. Помню эту минуту и запахи до сих пор…
— Юрий, Юра.
— Клава. Очень приятно. — Рука жесткая, знакомая с лесной работой. Подает ее по-деревенски, дощечкой. — Проходите, пожалуйста, садитесь! — и по милому сельскому обычаю кланяется — очень естественно, отдавая дань уважения гостям, но и не теряя достоинства.