Наконец надзиратель посмотрел на начальника тюрьмы. Тот поднял вверх большой палец, и мы все замерли в ожидании.
Терри Бургос с трудом откашлялся. Говорят, один осужденный с Запада трепался минут двадцать, когда ему дали возможность произнести последнее слово.
Прошла еще одна мучительная минута, мы с заключенным по-прежнему смотрели друг на друга. Я все ожидал, что он усмехнется или нахмурит брови, надеялся увидеть страх в его глазах, но получил лишь почти детское недоумение и гипнотизирующий взгляд.
Начальник тюрьмы подошел к окну:
— Терри, ты ничего не хочешь сказать?
Бургос медленно покачал головой, насколько позволяли его путы. Он все не сводил с меня взгляда и снова открыл рот. Он что-то беззвучно прошептал мне, его губы и язык двигались, явно произнося какие-то слова. Я не особенно хорошо читаю по губам и все-таки понял, что он сказал.
Начальник тюрьмы, стоящий к Бургосу спиной, принял его молчание за отрицательный ответ и подал знак надзирателю, который должен передать распоряжение офицерам охраны, чтобы они приступили к исполнению наказания.
— Осужденный отказался от последнего слова, — заявил надзиратель.
Позади меня кто-то всхлипнул. Некоторые родственники погибших надеялись услышать слова раскаяния. Другие, возможно, ожидали пустого бахвальства — эти люди вздохнули с облегчением, когда осужденный так ничего и не сказал. Но надзиратель был не прав. Терри Бургос не отказался от последнего слова. Он прошептал его мне — человеку, который посадил его в это кресло.
Он сказал то же, что и днем ранее, когда я пришел к нему в камеру:
— Я не один.