Когда в конце дня Джонатан слез с Сулеймана, он даже не мог наступить на левую ногу. Капитан Саттон, его заместитель по роте, обратил внимание, что друг скривился и держит ногу на весу. Он заставил майора Аллейна присесть на кучу кирпичей, оставшихся от разрушенного деревенского дома, и попробовал стянуть с него сапог. Когда это заставило беднягу вскрикнуть от боли, Саттон достал нож и разрезал голенище. Вонь, исходящая от раздувшейся ноги, заставила обоих поморщиться. Капитан Саттон помог ему добраться до полевого госпиталя, дал выпить бренди, а затем вернулся в роту.
Хирурги оперировали в палатках с откинутыми пологами при желтом свете больших ламп. Они трудились в жаркой и душной ночи, пытаясь, хоть зачастую и тщетно, спасти тяжелораненых солдат. Поскольку состояние ноги Джонатана не представляло непосредственной угрозы для жизни, тот сидел в сторонке и ожидал своей очереди, глядя на творящееся вокруг него с возрастающим ужасом. Хирурги резали и сшивали; они погружали руки в человеческую плоть, чтобы достать шрапнель, выуживали из тел длинными щипцами мушкетные пули и накладывали пластырь на раны в живот, невзирая на тяжесть внутренних повреждений. Когда у них иссяк запас материала для пластырей, они стали затыкать раны тампонами из бинтов или просто обрывками рубашек умерших. А когда закончились и те, врачи начали оставлять раны открытыми. Солдат, лежавших под звездным ночным небом, предоставили их собственной участи и ждали, когда эти страдальцы умрут, что те исправно и делали, жалобно взывая к Богу или к своим матерям, пока их крики не затихали. Ночь полнилась звуками агонии. Джонатан сидел и смотрел на все это. Во время ожидания он узнал, что ампутация ноги по тазобедренному суставу занимает около двадцати минут и что лишь кусок дерева, засунутый в рот оперируемому, мешает тому прокусить язык. Унять боль страждущих было нечем, кроме разведенного водой рома, которым их все равно тут же рвало от переносимых мучений. Запах крови, рома и желчи чувствовался везде, избавиться от него было невозможно, и слово «дышать» означало вдыхать его внутрь. Пот катился по лбам хирургов и капал в раны, на которые они накладывали швы.
Уже приближался рассвет, когда наступил черед Джонатана. Он забрался на стол, на котором у него на глазах всего несколько минут назад испустил дух бедолага, с искромсанного тела которого сочились кровь и моча, заливая стол, и ощутил, как эта жуткая смесь пропитывает его собственную рубашку и бриджи. Хирург бросил взгляд на его распухшую ногу, а затем посмотрел на Джонатана с презрением, проступившим сквозь маску его одеревеневшего лица. Казалось, он недоволен тем, что Джонатан побеспокоил его по такому тривиальному поводу. Впрочем, и сам Джонатан испытывал омерзение по отношению к самому себе. Он чувствовал отвращение к войне, к тому, как люди на ней воюют, ко всему миру. На его глазах хирург разрезал грязный носок. Нога под ним была темно-фиолетового цвета, огромная и вонючая, покрытая коркой запекшегося гноя, который сочился из места укуса. Запахло гнилым мясом. Хирург спокойно поднял свой окровавленный скальпель и полоснул им кожу, чтобы дать выход скопившимся нечистотам и яду, после чего зловонная струя потекла на пол, уже и без того покрытый невообразимым кровавым месивом. Джонатан был слишком измучен и потрясен болью, чтобы издать хоть один звук. Он молча посмотрел на висящие лампы и только тут заметил ночных бабочек. Огромных и черных, самых больших из всех, которых он когда-либо видел, размером с ладонь. Привлеченные светом, они беззвучно кружили вокруг ламп, взмахивая бархатистыми легкими крылышками, черными как смола. В состоянии, близком к горячке, Джонатан представил, что это души солдат, погибших в тот день, пытаются найти путь к свету, к жизни. И он воспринял этих мертвых бойцов как предзнаменование, как строгое предупреждение судьбы.