– Вы больше ничего не можете сделать, сэр, – говорил тот. – Здесь уже ничем не поможешь. Вставайте. Пойдемте скорее.
Джонатан неуверенно встал на ноги и позволил себя увести.
– Ничего не поделаешь, сэр, – продолжил капитан Саттон. – Лучше оставить коня здесь. Его дни сочтены, а нашим солдатам негоже видеть вас в таком отчаянии. Я прослежу, чтобы о нем позаботились.
Они прошли всего пятнадцать или двадцать шагов, когда позади них раздался выстрел. Джонатан обернулся и увидел человека с дымящимся пистолетом, стоящего над погибшим конем.
– Если бы не он, мне ни за что бы не перейти через горы. Он был моим другом. И посмотрите, как он вознагражден за свою службу и храбрость, – сказал Джонатан, с усилием стирая со щек слезы, за которые сам себя ненавидел.
– На свете не было лучшего коня, майор Аллейн. Но для него уже ничего нельзя сделать.
Той ночью Джонатан сидел в палатке за складным походным столом с пером в руке и с чистым листом бумаги перед собой. Он хотел написать Элис и впервые за много недель не знал, о чем писать. Рассказать ей что-нибудь о происходящем означало бы пригласить ее в ад, в котором он очутился. Открыть ей, кем он стал, рискуя потерять ее любовь. Он был тем, кто наблюдал, как умирают в снегу новорожденные дети, кто пил кровь погибших солдат. Он был человеком, который боялся сражений, человеком, не знавшим доблести, человеком, ненавидевшим упоение жестокостью, которого ждала от него родина. Он был тем, кто оставил умирать посреди покрытых травой полей Сулеймана, это красивое, совершенное творение Божье. Элис называла его великолепным – прошлым летом, когда они встретились на заливном лугу близ Батгемптона. Он был человеком, который хотел поскорее попасть домой, чтобы никогда больше не видеть войны.
Рождество наступило и прошло. Казалось, Батгемптон и все, с ним связанное, остались в совершенно другом мире – там, где есть такие милые и бессмысленные вещи, как Рождество. Минуты медленно ползли одна за другой, и страница оставалась чистой. Пришел капитан Саттон, и Джонатан обрадовался, что тот прервал его бесплодное занятие. Капитан принес тарелку, на которой лежали кусок хлеба и толстый жареный стейк. От него исходил запах, от которого желудок Джонатана скрутило в мучительном предвкушении. Поставив тарелку перед Джонатаном, капитан ничего не сказал. Он уже приоткрыл рот, собираясь это сделать, но передумал и отвернулся, не желая смотреть Джонатану в глаза. Лишь тогда Джонатан внезапно понял, откуда взялось это мясо, и с неописуемым ужасом уставился на лежавший перед ним кусок. Ему стало немного легче, когда капитан Саттон вышел и не стал смотреть, как он ест собственного коня. Но он его ел, хотя точно знал, что теперь уже никогда не будет самим собой, тем, кем он был раньше. Никогда.