* * *
Озирский жил на Юго-Западе, в Ульянке, у пересечения проспекта Маршала Жукова и Петергофского шоссе. Путь предстоял долгий – через весь город наискосок. Филиппу повезло – по дороге на Шафировский он успел заправиться. А то бы пришлось сейчас терять драгоценное время, когда каждая минута может оказаться роковой.
Готтхильф вспомнил Валерия – как тот стоял в свете фар, среди танцующих снежинок на парковке, провожая «Волгу» босса. Конечно, парень прекрасно понимает, что психовать действительно не стоит – для него всё кончено. Что бы ни случилось, за побег Озирского спросят с Валерия. Авторитеты не любят признавать свои ошибки, а потому жертвуют всякой шелупонью – вроде него, Кислякова.
Готтхильф ехал по Шафировскому в сторону Пискарёвского, опустив ветровое стекло и наслаждаясь прохладой. Разгорячённое у печей лицо он подставил под тугую струю ветра, и ароматный дым «Винстона» относило вглубь шикарного салона.
Навстречу с рычанием неслись грузовики, и от света их фар заболели уставшие за день глаза. Филипп не переносил запаха формалина, и потому каждый визит в крематорий превращался для него в сущую пытку. Впереди замерцали тусклые огни домов. На фоне чёрного зимнего неба кварталы выглядели ирреально, призрачно, даже зловеще.
Филипп свернул на Пискарёвский проспект, погнал «Волгу» в сторону Полюстрова. А сам вдруг вспомнил, очень ясно, до щемящей боли в сердце, как двадцать четыре года назад возвращался поздним вечером домой. И нынешние светящиеся окна напоминали ему другие – в Лисаковске, в мазанке, на краю казахской степи.
Мальчишка боялся взглянуть на тёмные окна, за которыми его никто не ждал. Сначала умер дедушка, папа отца, а через месяц мать. Филиппу стало жутко в пустых крошечных комнатках, и он переселился к двоюродному брату Тиму. Так два подростка и жили, поддерживая друг друга и утешая в горе. Вся их родня оказалась на кладбище, под лютеранскими крестами.
Так же, как сейчас на тротуары, снег ложился на их могилы. Филипп сидел, скорчившись, на притащенном из мазанки берёзовом кругляке. Ледяной степной ветер насквозь продувал плохонькую брезентовую куртку, снег заметал его рыжие, почти красные тогда волосы. Уткнувшись заплаканным лицом в сырые свои колени, Филипп мечтал только об одном – простудиться здесь, заболеть и умереть, потому что жизнь его в шестнадцать лет закончилась.
Тим возился рядом, у могил своих родственников. Время от времени он оборачивался, смотрел на Филиппа, в отчаянии кусал губы. Потом молча подходил к нему, надевал на оледеневшие волосы меховую ушанку, буквально силком уводил домой. А там растапливал печку, кипятил чай с травами, отпаивал брата, потому что панически боялся потерять ещё и его…